Мальчик на коне - Линкольн Стеффенс

Отсоветовав нам заниматься этим, он сводил нас в игорный дом и на скачки, и показал нам множество приёмов своей профессии: как метать карты и выигрывать, на случай, если нам придётся играть.

- Таперича вам больше незачем быть простаками, - учил он. - Но также ни к чему быть шулерами, - добавил он после паузы.

Но мы пользовались этим против наших противников. Мы разучили несколько способов жульничества, оттренировали их так, что набрались нахальства и уверенности.

После того наши "удачи" стали феноменальны. У нас появились деньги, даже больше, чем нам было нужно. Во время последних двух лет моего пребывания в университете я получал зарплату как преподаватель военного дела в одной из подготовительных школ города, а мой приятель по комнате, приёмный сын богатого золотопромышленника, имел щедрое содержание. Но мы продолжали играть и мошенничать в карты, как мы считали, ради интереса, но в самом деле это было из-за денег. И позже, когда я был студентом в Германии, я продолжал играть, честно, ножестко и ... ради денег, в которых не нуждался. Я играл до тех пор, пока однажды в берлинском кафе Бауэр, один американец, которому не везло в покер всю ночь напролёт, проиграл значительную сумму, из которой я унёс больше, чем мне причиталось. На следующий день мы прочитали в газетах, что, вернувшись домой, он застрелился. С тех пор я никогда больше не играл в азартные игры - во всяком случае в карты.

Глава XVII УЧЕБА ПО-НАСТОЯЩЕМУ

В университете можно получить кое-какое образование. И это случалось, правда не часто, и тот факт, что некоторая часть студентов, как бы мала она ни была, получает толчок к интересным и методическим занятиям, подтверждает мой тезис, а два примера, что я могу привести лично, служат доказательством тому и показывают, как обойти преподавателей, других студентов и всю университетскую систему формирования взглядов человека. Мой метод может стоить студенту диплома, но диплом не так важен, как способность и стремление к познанию, а желание студента получить, лишь бы заполучить степень бакалавра, является одним из рычагов, которым эта системаобразования управляет студентом. Умные студенты со временем отказываются от степеней, точно так же, как лучшие люди (в Англии, например) раздают титулы, но сами не принимают их.

Я наткнулся на этот метод случайно и в некотором роде инстинктивно. Имея по программе несколько предметов, я сосредоточился на одном-двух, что интересовали меня больше всего, и запустив все остальные, усиленно работал над своими любимцами. На первых двух курсах, к примеру, я работал над английским языком и политической экономией и почитывал философию. В начале третьего курса у меня было несколько пустяковых заданий по истории. История мне теперь понравилась, раньше я пренебрегал ею частью оттого, что восставал против метода её преподавания как абсолютной истины, не имеющей отношения к политике, искусству, жизни или чему-либо ещё. Преподаватели задавали нам главы из нескольких книг, чтобы мы прочли их, зазубрили и затем ответили на контрольной работе. Хоть я и был одарён "слабой памятью", она не воспринимала ничего, чего я не понимал, или же в чем не нуждалсяинтеллектуально. Простой пересказ истории развития человечества с именами, датами и несвязанными между собой событиями надоедал мне. Но занимаясь литературой, философией и политической экономией, я обнаружил, что история проливает свет на неисторические проблемы. Итак, я предпочёл на третьем и четвёртом курсе специализироваться в истории, изучая требуемое по программе, а также то, что я завалил раньше. Имея это в виду, я внимательно прослушал первую вступительную лекцию профессора Уильяма Кэри Джоунза по истории создания американской конституции. Он был скучным лектором, но я отметил, что после того, как он сказал нам, по каким страницам каких книг мы должны подготовиться, он пробормотал что-то о литературе для тех, "кому захочется копнуть поглубже".

Когда весь курс хлынул на улицу навстречу солнцу, я подошёл к профессору, и к его удивлению, попросил у него тот список литературы. Он дал его мне. Поднявшись в библиотеку, я пробежал требуемые главы в двух разных книгах, и они расходились по нескольким пунктам. Обратившись к другим авторитетным источникам, я обнаружил, что они по разному толковали одни и те же факты, а также некоторые другие. Библиотекарь, к которому я обратился, помог мне порыться на книжных полках до закрытия библиотеки, а затем я обратился к профессору Джоунзу за новым списком литературы. Он изумился этому, пригласил меня к себе и начал хвалить моё трудолюбие, что в свою очередь изумило меня. Я вовсе не старался быть пай-мальчиком, а что гораздо важнее, был любознателен. Он дал мне пару своих книг, и я отправился в свой клуб читать их. Они лишь сгустили тайну, разъясняя исторический вопрос, но оставляя возможность докопаться до ответа и изложить его.

Историки-то не знают! История - не наука, а поле для исследования, сфера, которую я, любой молодой человек, может исследовать, делать в ней открытия и писать по ней научные труды. Я был очарован. И по мере того, как я продвигался день за днём, от главы к главе, частенько обнаруживая значительные расхождения во мнениях и фактах, я видел всё больший и больший объём работы, которую надо было проделать. И в этом курсе, курсе формирования американской конституции, я докопался до того, что начал подозревать, что Отцы-основатели Республики, написавшие нашу священную Конституцию Соединённых штатов, не только не создали, но и не намеревалисьсоздавать демократическое правление, и одно время я даже мечтал - как я бывало ещё ребёнком воображал себя то Наполеоном, то охотником - обещал себе написать истинную историю создания американской конституции. Я не сделал этого, эта тема быларазработана, или, по крайней мере, этому было положено хорошее начало с той поры двумя учёными: Смитом из Вашингтонского университета и Бирдом (в то время) из Колумбийского университета (впоследствии изгнанного оттуда, возможно, за эту самую работу). Я обнаружил также другие события, других людей и другие эпохи, ожидающие своих исследователей. Во всех остальных курсах: в древней, европейской и современной истории разнотолки напоминали мне о необходимости новых поисковпервоисточников или других основательных доказательств. Конечно же, я хорошо успевал по программе.

Преподаватели истории скоро увидели во мне исследователя и редко задавали мне вопросы, за исключением тех случаев, когда никто в группе немог на них ответить.

Тогда профессор Джоунз обычно произносил: "Ну, Стеффенс, расскажите им об этом".

Прекрасно. Однако тщеславие не было тогда моей преобладающей страстью. Я обрёл всё обостряющееся чувство того, что познаю метод изучения истории, и что каждая её глава, с начала света до его конца вопиёт о том, чтобы её переписали. Есть кое-что и для Юности, эти самодовольные старикашки ещё ничего не сделали в окончательном варианте.

Много лет спустя я стоял у дверей учреждения по расследованию взяточничества, откуда мы только что вышли с Рудольфом Спреклзом, банкиром, который содействовал расследованию. Нам нужно было куда-то ехать на его машине, очень спешно, но нам не удалось сделать этого, так как его шофёр пытался починить какую-то неисправность. Спреклз улыбнулся, он пристально рассматривал вышедшую из строя деталь и, отвечая на мой молчаливый, удивлённый вопрос, сказал: "Всякий раз, как я вижу что-либо сделанное плохо, или не сделанное вовсе, я вижу возможность заработать состояние Я никогда не сержусь на то, что работа сделана плохо мне подобными, хотя такого ещёочень много, и мы страдаем от этого. Но наши ошибки и просчёты - это перспектива для тех молодых людей, которые приходят нам на смену и ищут работу."

Ничего не сделано. Всё в мире ещё предстоит свершить или переделать. Лучшая картина ещё не написана, величайшая пьеса ещё не сотворена (даже Шекспиром), сильнейшая поэма ещё не создана. Во всём мире ещё нет ни совершенной железной дороги, ни хорошего правительства, ни справедливого закона". Физика, математика и в особенности наиболее передовые и точные науки сейчас пересматриваются в основе своей. Химия только-только становится наукой; психология, экономика и социология ждут своего Дарвина, работа которого в свою очередь ждёт своего Эйнштейна. Если бы мальчикам-бездельникам в наших университетах было сказано об этом, возможно, не все они стали бы такими специалистами по футболу, по шумным вечеринкам и незаслуженным степеням. Им, однако, этого не говорят, а сообщают, что следует учить то, что известно. Но философски рассуждая, это ведь ничто.

Однажды в конце моего пребывания в Беркли случилось так, что два профессора, Мозес и Ховисон, представлявшие различные школы мышления, как-то заспорили между собой, возможно, по поводу своих групп. Они собрали в доме у одного из них нескольких из своих отборных учеников с явной целью показать нам в беседе, как много или мало мы раньше понимали из того, что преподавал каждый из них. Я уж не помню, какую тему они бросили на поле боя, но мы бились над ней друг с другом так, что профессора сами не смогли удержаться. Тогда они вступили в спор, и мы с большим удовольствием наблюдали за тем, как они долго и упорно молотили друг друга. Было уже далеко за полночь, когда после беседы мы разошлись по домам. Я спросил ребят, что они вынесли из всего этого, и из их ответов мне стало ясно, что они не увидели ничего, кроме чудесной, справедливой борьбы. Когда же я рассмеялся, они спросили меня, что еще увидел я, ПКЩ, такого, гораздо более важного.