Круги в пустоте - Виталий Каплан

- Пап, а мы же мои краски не взяли! - выдернул его из размышлений обеспокоенный Лешка.

- Какие еще краски? - Виктор Михайлович поморщился, лямка рюкзака упорно сползала с плеча, а регулировать ее длину было сейчас некогда.

- Ну масляные же, в тюбиках! - на глаза у Лешки наворачивались слезы, и все очарование солнечного утра грозило взорваться истерикой, вполне способной перейти в припадок. - Ты что, опять ничего не помнишь?

- Да помню я все, Алексей, - строго произнес Петрушко. - У меня они, в кармане рюкзака. Можешь похлопать.

Лешка недоверчиво похлопал.

- И перестань, пожалуйста, орать. На нас уже люди оборачиваются. Стыдно!

Лешка моментально успокоился и умчался вперед. Петрушко взглянул на часы. Ну ничего, во всяком случае, на девять сорок пять успеваем железно. Сесть, конечно, не сядем, но после Подольска народ начнет вылезать, может, и образуется место для Лешки.

Он вновь вернулся мыслями к делам пятилетней давности, к астральному киллеру Ване. Все-таки тот оказался обычным аферистом, правда, с хорошим чутьем, заказы он принимал разборчиво. Но в итоге и острое чутье не спасло Блыкова от пышущего праведным гневом Никиша, средней руки подмосковного авторитета. Никиш, которому заказным письмом пришел пакет с материалами о прочих Ваниных авантюрах, был взбешен. Особенно его потрясло собственное имя в списке тех, кому должно было уйти в лучший мир посредством направленного облучения торсионными полями. В пакете также содержалась просьба попридержать Ваню в этом, нелучшем мире, ибо сперва Ваня должен расплатиться со всеми пострадавшими, учитывая неизбежные проценты. В итоге Ваню вывезли в глухой и мрачный еловый лес, долго и с наслаждением били, после чего раздели догола и, накрепко привязав к новогоднего вида елке, уехали прочь. А за Ваню принялись изголодавшиеся местные комары... К вечеру укосовские наблюдатели сочли, что с Блыкова хватит, и заплутавшими грибниками вышли из чащи. Отвязали невменяемого Саурона, скормили ему бутерброд, вывели на шоссе и по-дружески посоветовали не обращаться в ментовку - "а то эти бандюки, парень, тебя вообще в бетон закатают. Сам, небось, видел в кино..."

Все это было скучно и обыденно, только вот в деле Блыкова возникла тонкость - один из заказчиков, решив подстраховаться, начал искать параллельного исполнителя, и каким-то чудом вышел на Гену, скромного учителя математики в подмосковной школе. Геннадий Александрович долго не мог понять, что хочет от него раскованный товарищ в косухе, потом хмуро сообщил, что ничем подобным не владеет, а если бы и владел, то первым кандидатом на упокоение стал бы его наглый пальцатый собеседник. Товарищ оскорбился, принялся махать ручонками, хвататься то за мобилу, дескать, сейчас братки подъедут, то за нож, типа лично покромсаю лоха... и сам не заметил, как оказался в мусорном баке в трех кварталах от Гениного дома, без мобилы, без ножика, без косухи... да и, откровенно говоря, без штанов. А кварцевые часы его показывали, что прошло всего две минуты.

Обиженный товарищ, разумеется, и не подозревал, что люди из УКОСа ведут за ним наружное наблюдение. Что подозревал сам Геннадий Александрович, сказать было трудно. Гена - человек неболтливый. Во всяком случае, визиту Петрушко он не особо удивился, не стал играть в словесные игры. Съездил в управление, пообщался с генералом Вязником, обещал подумать. Две недели спустя его взяли в штат.

Как показала тщательная и неизбежная в таких делах проверка, Гена действительно имел сильный дар, и действительно почти никогда им не пользовался. Разве что в исключительных обстоятельствах, если в горло ножиком тычут. Умение свое он получил от прабабушки, та умерла, когда он еще не кончил школы. С тех пор учителей у него не было, и развивать магические способности он боялся, считая их чем-то вроде наследственной болезни. По той же причине он не заводил и семью. "Пойми, Михалыч, - однажды горько сказал он, - если ты умеешь это, ты всегда ходишь по грани между человеком и нелюдью. Я худо-бедно контролирую себя, не скатываюсь туда, а вот удержится ли мой ребенок? Представь, что твое дитя, плоть, как говорится, от плоти - уже и не человек, а непонятно кто... Понимаешь? Впрочем, не дай тебе Бог это действительно понять".

В УКОСе, однако, ему пришлось подучиться, были все-таки в штате маги, пускай и всего-ничего. За три года он освоил куда больше, чем передала ему неграмотная бабушка в детстве, и хотя магическое искусство давалось ему легко, Гена занимался с явным отвращением. "Михалыч, - вздыхал он в редкие минуты разговорчивости, - мы тут все уроды, по-хорошему нас надо бы в больнице под замком держать. Магия - это болезнь, оставшаяся от диких времен, - и как ее экстрасенсорикой ни обзывай, болезнью она и останется. И болезнь-то неизлечимая. Думаешь, я не пробовал? Я даже в церковь ходил, исповедовался, думал, снимут. Хрена! Кажется, меня там за психа приняли, добрых слов наговорили, святой водичкой побрызгали - а толку ноль. Хотел я батюшке продемонстрировать что-нибудь, да постеснялся - нехорошо ведь, в храме-то. С тех пор больше и не хожу, бесполезно. Родовое проклятье, наверное... Но знал бы ты, какой это соблазн, как временами тянет... и не только проблемы всякие порешать, а вообще... оно как наркотик засасывает. Ты бы уж пореже меня напрягал, что ли. А то уйду алгебре оболтусов учить, тоже неплохо получалось".

...Электричка действительно оказалась битком. Мало того, что на платформе народ толпился давней очередью в Мавзолей, она и пришла не пустая. Наверняка от Каланчевки ехала, если не вообще с Рижской. Разумеется, толпы, визжа и матерясь, ринулись внутрь, захватывать немногочисленные свободные места. Не надеясь уже на свою долю этой добычи, Виктор Михайлович стремился хотя бы прикрыть Лешку, чтобы не задавили. В итоге им удалось примоститься в вагоне, возле дверей, упираясь спиной в пластиковую стенку. Лешка был немедленно посажен на отцовский рюкзак, запросил книжку с недочитанной фантастикой, но Настя была тверда как гранитная скала.

- Нечего глаза портить, трясет ведь. Хочешь в очках ходить, чтоб дразнились? Тебе фамилии мало? - раздраженно шепнула она понурившемуся сыну.

Петрушко поморщился. Это был удар ниже пояса. Его самого жестоко дразнили в детстве, а он - тощий, освобожденный от физкультуры очкарик, лишь хмуро огрызался, а дома давал волю слезам и фантазиям, что бы он сотворил со своими мучителями. В распаленных мечтах Витька то превращал их в кукол, сослав на воспитание к Карабасу-Барабасу, то делал персонажами страшных сказок, то попросту переводил в школу для уродов. Он бессильно обзывался в ответ "чебурашками", но на врагов это не действовало. И пускай отец убеждал его: "Терпи, мало ли придурков, а фамилия наша древняя, белорусская, известна еще с семнадцатого века. И запомни, ты не Петрушка, ты Петрушко. "О" на конце, понимаешь!" - Витя все равно клял судьбу, что так несправедливо ударила его, и совершенно серьезно собирался менять фамилию при получении паспорта. Но сие намерение в конце концов увяло. Действительно, то, о чем мечталось в десять лет, в шестнадцать показалось убогой трусостью. Да и отец бы смертельно оскорбился. "Род Петрушко не должен прерваться из-за твоих соплей!" - орал он во время этих споров.