Круги в пустоте - Виталий Каплан

- Так Он ведь и помог, - недоуменно сказала Аня. - Он вас ведь и прислал. Не обязательно же непременно молнией. Вот вы же сами говорили - приди вы на десять минут раньше, или на десять позже... Но ведь ни раньше, не позже, а именно когда надо получилось. Значит, именно Он вас и привел, Он вам и помог. Там темно было, я плохо разглядела, что и как было, но вы ведь их пошвыряли... а сами уже немолодой, а они ведь такие бугаи огромные. Ясно же, что без Его помощи ничего бы у вас не вышло.

Тут уж выпал черед смеяться Хайяару. Смеялся он долго, заразительно, с трудом удерживаясь, чтобы это не вышло совсем уж по-жеребячьи.

- Анечка! Солнышко! Ну это же надо такое сказать! Чтобы я - был Его орудием! Вот уж анекдот так анекдот. Уверяю тебя, что твой бог выбрал бы меня в самую последнюю очередь. Или признаем, что он тонкий юморист. А что до поддержки в бою... Анечка, ну ты верно подметила, мне шестьдесят лет. Да, не мальчик уже. И что с того? Расшвырять наглых придурков я могу безо всякой божьей помощи, мне вполне для этого хватает возможностей собственного организма.

- Вы что же, мастер спорта по каким-то единоборствам? - присвистнула Аня.

- Зачем же? - возразил Хайяар. - Просто я неплохо сохранился, на здоровье не жалуюсь. И потом, я же медик, я очень хорошо знаю, как устроено человеческое тело, и что надо сделать, дабы нарушить в нем хрупкое равновесие. И поверь, это вовсе не так сложно, это тебе не штангу тягать. Плюс к тому же жизненный опыт, память об армейской службе.

- А вы не думаете? - лукаво взглянула на него Аня, - что именно потому Бог и выбрал вас? По-моему, все это неслучайно. Неслучайно, что вы в нашем доме поселились, и что только ночью домой пришли, и что я зачет допоздна сдавала. Все это части единого Промысла, за что остается лишь благодарить Бога.

- Ну, если тебе так хочется, - усмехнулся Хайяар, - тогда конечно. Благодари. Только давай не прямо сейчас. Прямо сейчас тебе, по-моему, пора идти баиньки. Да и мне тоже неплохо бы. Так что давай, провожу тебя до квартиры.

- ...А ты вообще заходи, - сказал он, поднявшись с ней по все той же гадкой лестнице на два этажа вверх. - Просто так заходи, по-соседски. Номер квартиры теперь знаешь. И вообще...

10.

Митька насыпал в лошадиные кормушки овса. Ну, или чего-то похожего. На здешнем языке это называлось " лиу-тсен-тиси", а по виду... если бы еще помнить, как выглядит нормальный, земной овес... По овсяным хлопьям "геркулес", которые они с мамой покупали в магазине напротив, судить трудно. Мама... Привычная уже игла вновь шевельнулась - не то в сердце, не то поглубже. Как она там? Не загремела бы в больницу. Прошло ведь уже полторы недели. Уже экзамены кончились, народ разбежался на каникулы. А он... он тут.

Он сдержал готовые хлынуть слезы. Нельзя распускаться, не маленький. Все плохое обязательно когда-нибудь кончается, за четырнадцать лет в этом можно было убедиться. Жизнь, как говорила мама, напоминает зебру. То светлая полоска, то темная, то опять... Хотя, это там, на земле, зебра. А здесь вообще не жизнь, а существование... темное, как вот шкура Уголька.

Вообще-то жеребец звался Нги-лиму, но в переводе со здешнего, олларского, это и значило "уголек". Он вообще-то был спокойным зверем, не скандалил, позволял себя чистить, расчесывать гриву. Не то что Искра, " Нгоу-хми", каверзная темно-коричневая кобыла, так и норовившая выкинуть коленце. То лягнет копытом наполненную до краев поилку, расплещет все, и снова бегай набирай. То откажется выходить из конюшни во двор, а тянуть ее за повод опасно, может наподдать ногой или цапнуть зубами. Раньше Митька и не знал, какие же здоровенные у лошадей бывают зубы, и как они могут кусаться - почище волка. Из-за вредной Искры кассар уже дважды отстегал Митьку - сперва розгой, а последний раз уздечкой. Это было почти так же больно, как и прутом. Хотя, конечно, прут хуже, тот рассекает кожу почти до крови...

Митька невольно потрогал подживающие рубцы. Хотя вот уже два дня как хозяин его не трогал, сидеть все равно было больно, и спал он или на боку, или на животе. А ведь перед тем приходилось еще с поклоном подавать кассару прутья, а потом, сползая со скамьи, становиться на колени и благодарить за науку. В эти минуты Митька ненавидел себя даже больше, чем садюгу Харта-ла-Гира. Думал ли он раньше, что придется вот так унижаться? Когда кассар впервые выдал ему короткий, с кривым лезвием нож, нарезать прутья для порки, Митька поначалу размышлял, куда лучше воткнуть заточенное острие - хозяину в бок или себе в горло, чтобы сразу, не мучаясь, избавиться от всего. А в итоге пошел резать ветки. Ясно ведь, кассара ножиком не достать, тренированный. Неизвестно, что у него за такая государственная служба, но судя по буграм мышц, не сказать, будто в канцелярии бумаги переписывает. Чувствовалась в нем военная закалка. А себя... Сказать по правде, не хватило духу. Когда он на заднем дворе сидел на корточках, разглядывал небольшой, длиной в ладонь, нож на деревянной рукоятке, эта идея с каждой секундой нравилась ему все меньше. Без боли вряд ли получится. И это же надо с силой резануть, а рука в нужный момент ослабнет. Он знает, ведь чуть-чуть было не попробовал. И что оставалось? Бежать? Куда, в муравьиную яму? Нет, спасибо. Пускай лучше порют. И он, даже и не пытаясь сдерживать слезы унижения, резал проклятые прутья, длинные, едва ли не в пару локтей, толщиной в карандаш, а уж гибкие... Лиу-тай-зви. Их невозможно сломать, зато они запросто завязываются узлом. По словам кассара, их еще используют для плетения корзин, циновок, и Митьке, по его же словам, придется освоить и эту науку. А пока ему пришлось, нарезав охапку прутьев и аккуратно очистив их от листьев и почек, тащить эту пакость в дом и ставить в глиняный сосуд с соленой водой.

Нет, все же когда-нибудь Харт-ла-Гир за все ответит! Ну должна же так повернуться судьба, чтобы все стало по справедливости! Приятно было воображать кассара, которого под локти тащат в муравьиную яму, а тот истошным голосом вопит от страха и умоляет о прощении. Хотя... получалось как-то неубедительно. Это, может, мельник бы с купцом вопили, а кассар... Когда Харт-ла-Гир умывался, на теле его явственно проступали шрамы. "Это от чего?" - набрался однажды наглости Митька, а кассар, к его удивлению, не стал ругать его, а спокойно объяснил: "тот, что на груди справа, от стрелы, а который под ребром, от сарграмской сабли". Ну ладно, не яма, так что-нибудь другое. Вот прорвались бы сюда наши спецназовцы, скрутили бы гада и стали бы дубинками плющить почки. Как бы он извивался, как бы ползал у них в ногах! Небось, понял бы, каково это, когда ложишься на скамью или нагибаешься, касаясь пальцами пола, а по твоей заднице гуляет прут... Впрочем, скорее всего и понимает. Он же говорил не раз, что здесь это обычное дело, что всех дерут - и родители детей, и учителя учеников, и начальники подчиненных, и никто не удивляется... А еще хорошо бы лишить его силы, заставить понять, каково быть слабым, беззащитным. Наверняка же он всегда был мощным, умел драться, все его боялись. Вот пусть бы побоялся сам...