Дор - Алекс Тарн

Честно говоря, это смущало и в какой-то степени даже разочаровывало. Еще бы — столько ждали, столько готовились, а вышел совершеннейший пшик, обычный тик-так: езжайте дальше, господа пассажиры, оркестра не будет, да и где ему встать, оркестру, если платформы нету, да и откуда ей взяться, платформе, — здесь, в кустах посреди перегона?

— Гм… а как же тогда часовые стрелки, господин машинист? Полночь, век, миллениум?..

— Стрелки, господа, стрелками, а время, господа, — временем. Разные это вещи. Стрелки часов, действительно, ваши, а вот время — нет, извините.

— Это что же тогда получается: еще не доехали? Век вроде бы и не начался, да? Так вас следует понимать, господин машинист?

— Отчего же не начался, господа? Начался, давно начался. Вы просто не заметили, всего и делов. Не заметили. Не заметили. Не заметили… Ту-ту-у-у…

Новая жизнь навалилась новыми делами. А может, новыми были только дела? Черт его знает… известно, что большое количество новых дел легко принять за новую жизнь. Матери, во всяком случае, стало легче: болезнь стушевалась, спряталась, залегла. Ирка мгновенно обросла друзьями, целыми днями пропадала на улице, дома перешла на иврит, демонстрируя тем самым свое преимущество перед взрослыми, издеваясь над языковой беспомощностью матери, над тяжелым акцентом брата.

Кратчайший путь в местное общество лежал через армию: именно там максимально быстро приобретались знакомства, сленг, навыки и тот неопределимый словами базовый набор вкусов, привычек и мнений, лишь переварив который, можно было с полным правом почувствовать себя своим. Демобилизовавшись, Илья поступил в университет, дальновидно избрав будущей специальностью не модные, но иссушающие душу высокие технологии, а тривиальную, зато надежную механику.

На втором году армии у него появилась постоянная подруга Лена; вскоре они съехались с явным прицелом пожениться сразу после того, как Илья выйдет в инженеры с высокой зарплатой и гарантированным процветанием. Потом сразу планировались дети — как минимум, четверо. Будущее казалось расписанным на сто ходов вперед. Вот только была ли эта жизнь “новой” — в том смысле, на крыльях которого Илюша летел когда-то к светившейся вдали станции метро — своей первой остановке на пути к счастью? Летел, едва касаясь марсианской грязи, без руля и без ветрил, без правил и без оглядки?

Нет, следовало честно признать, что жил он, в общем, по-старому, хотя и в новых обстоятельствах. Изменился список дел, но суть их оставалась той же. К заботам о беспомощной матери и войнам со все более неуправляемой Иркой теперь добавилась еще и Лена. Впрочем, эта дополнительная ноша практически не чувствовалась: надежные рельсы жизненных правил, которые Илья начал прокладывать еще в восьмилетнем возрасте, могли перенести и не такие нагрузки.

Могли, и, конечно, перенесли бы… если бы все не обрушилось разом, как паучий домик в углу веранды от одного касания тряпки, взмаха метлы, нескольких капель дождя, легкого порыва ветра, дыхания первых холодов… Господи, да мало ли что в состоянии смахнуть тонкую паутинку, которая наверняка казалась ее создателю сплетением мощных тросов, прочной рельсовой конструкцией, основой основ?

Как выяснилось, рак не остался в прежнем марсианском мире, в комнате коммуналки, под шкафом и под кроватью, рядом с ржавыми гвоздями-пятнашками. Он долго прятался в материнском теле, готовился, собирал силы, шлифовал и оттачивал план, как в свое время это делал сам Илюша. Как и Илюша, он вернулся во всеоружии и атаковал так быстро и решительно, что, когда люди спохватились, было уже поздно.

Мать разрезали и зашили, признав неоперабельной; она умирала, исчезала прямо на глазах, как пятно от дыхания на холодном стекле. Уходила, наотрез отказываясь смириться с этим, хватаясь за самую малую надежду, за тень надежды, за рассказ о тени надежды, за намек на этот рассказ. По принятой здесь практике, ей сразу объявили приговор, но она так и не поверила в него — до самого конца. Вся ее недлинная бестолковая жизнь свидетельствовала о том, что чудесное спасение появляется непременно, откуда ни возьмись — как тогда, на черной наледи у площади Льва Толстого, как потом — снова и снова.

— Ведь случается, что и от такого выздоравливают, правда, доктор?

Врач врал, отводя глаза и неохотно пожимая плечами:

— Ну да, всякое бывает…

— Вот видите!

Этого пожатия плеч ей хватало на неделю:

— Илюша, доктор сказал, что я поправлюсь!

— Конечно, мама… конечно, поправишься…

Илья сидел у ее постели, не отходя. Он никогда не мог себе представить, до какой степени не может обходиться без постоянного материнского присутствия — если не физического, то мысленного, воображаемого — в виде заботы, планов на будущее, мелких и крупных поручений, досады за ее вечные промахи и нелепые потери. Вообще-то, эту зависимость можно было предположить заранее: все-таки он ходил за ней, как за малым ребенком, начиная со своего восьмилетнего возраста, а если считать отцовские отлучки, то еще и раньше — с четырех лет.

Рядом с умирающей Наташей он ощущал себя даже не сыном, а родителем, теряющим собственное дитя. По странному стечению обстоятельств так и не успев побыть ребенком, так и не успев толком осознать, что это значит — жить ради самого себя, он всегда жил ради кого-то другого — ради Ирки, ради Елены — но, в первую очередь, ради матери. Он элементарно боялся остаться без нее, остаться с пустотой, задохнуться в отсутствии смысла, как в отсутствии воздуха. Кто вокруг мог по-настоящему понять его горе и страх? Кто?

Уж во всяком случае не шестнадцатилетняя Ирка, с головой ушедшая в омут своих первых прыщавых любовей. Слава Богу, она хотя бы не попрекала Илью чрезмерным вниманием к умирающей, как это делала Лена. Будущая илюшина жена всегда чувствовала в Наташе соперницу, причем намного более сильную, чем она сама. Но невероятные, ни в какие ворота не лезущие масштабы привязанности Ильи к матери стали видны только в последние месяцы, когда та окончательно слегла.

Могла ли Лена с этим смириться? Наверное, могла — но не захотела. Выходя замуж, женщина рассчитывает получить все яблоко целиком, а не какую-то ущербную долю, огрызок, объедок. Конечно, в итоге ее желание исполняется далеко не всегда, но тем не менее, нет для женщины ничего унизительней, чем заранее, еще до свадьбы, отказаться от своих законных притязаний.

В данном случае не могла помочь даже неминуемая близкая смерть соперницы: Лена не сомневалась, что и мертвой свекровь никуда не денется, останется с сыном в его воспоминаниях, в его горе, будет тенью бродить по комнатам, заглядывать в шкафы и кастрюли, искать свои черты в пока еще не родившихся детях. Мужа следовало завоевать до ее смерти. Ведь нет ничего безнадежнее, чем сражение с мертвецами — хотя бы потому, что мертвецы, в отличие от живых, не совершают ошибок. Нет, нет — Наташу ни в коем случае нельзя было отпускать непобежденной.

Поначалу Лена сражалась в одиночку, но это лишь ухудшило ситуацию: погруженный в свое несчастье, Илья либо вообще не замечал те мелкие придирки, капризы и недовольные гримасы, которыми женщина обычно выражает свои самые серьезные претензии, либо наоборот, реагировал с неоправданным раздражением, хлопал дверью, уходил, отказывался вступать в разговор. Он словно перестал понимать язык, на котором она столь успешно общалась с ним прежде, язык, на котором она собиралась общаться с ним потом — после свадьбы и до конца жизни. Это все больше и больше походило на катастрофу.

В принципе, следовало признать поражение уже тогда, но Лена предпочла бросить в бой союзника: ребенка. О, сколько таких маленьких, ни в чем не повинных солдат ежедневно отправляется воевать на чужих, безнадежных и бесполезных войнах! Сколько их там калечится, гибнет, попадает в плен, пропадает без вести…

Лена тщательно спланировала начало кампании: выбрала редкий момент, когда Илья вернулся из больницы домой, надела заветное платье — чего он, впрочем, не заметил, приготовила его любимые спагетти, которые он вяло покрутил вилкой и отставил в сторону, поставила на стол бутылку хорошего красного — он даже не обратил внимания, что она налила только ему — так и тянул из бокала — молча, безразлично, явно не ощущая вкуса.

— Что ж ты мне не наливаешь? — с напряженной игривостью сказала она, устав ждать.

— Да, действительно… — Илья устало пожал плечами и потянулся за бутылкой.

Лена прикрыла бокал ладонью.

— А вот и нет! Мне теперь нельзя!

Она приняла загадочный вид. Сейчас он спросит, почему… А может, догадается сам…

— Ну как хочешь… — он вернул вино на стол и поднялся. — Извини, мне нужно немного поспать. Я пойду.

— Я беременна! — крикнула Лена ему в спину. — Слышишь? У нас будет ребенок! Я взяла очередь на ультразвук.