Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– Что же ты собираешься делать?

– Я пока еще не собираюсь возвращаться в город. А ты отправляйся на пикник. Скажи им, что я не захотел вернуться, потому что испачкал костюм.

– Послушай, – сказал он. – Что ты затеваешь?

– Ничего. Я прекрасно себя чувствую. Вы со Споудом идите к ним. Увидимся завтра. – Я пошел через двор к дороге.

– Ты знаешь, где остановка? – сказал Шрив.

– Найду. Увидимся завтра. Скажи миссис Блэнд, я очень сожалею, что испортил ее пикник. – Они стояли, глядя мне вслед. Я обошел дом. Мощеная дорожка вела к дороге. По обеим сторонам дорожки росли розы. Я вышел через калитку на дорогу. Она уходила вниз по склону к лесу, и там я различил возле нее авто. Я начал подниматься вверх по склону. По мере того как я поднимался, свет становился ярче, и я еще не добрался до гребня, когда услышал трамвай. Звук доносился сквозь сумерки откуда-то издалека, и я остановился и прислушался. Авто я больше не различал, но на дороге у дома стоял Шрив и смотрел вверх. Позади него на крыше дома, как тонкий слой краски, лежал желтый свет. Я взмахнул рукой и пошел дальше за гребень, прислушиваясь к трамваю. Затем дом исчез, и я остановился в зелено-желтом свете и услышал, что шум трамвая становится громче, громче, громче, а в тот миг, когда он начал затихать, он вдруг оборвался вовсе. Я подождал, пока не услышал, что он снова тронулся. И пошел дальше.

Я спускался, и свет медленно слабел, но не изменял своих свойств, словно это я, а не свет, становился другим, уменьшался, хотя еще можно было бы читать газету, даже когда дорога углубилась в лес. Очень скоро я дошел до проселка. И свернул на него. Он был у́же и темнее дороги, но когда он вывел меня к трамвайной остановке – еще одному деревянному навесу – свет оставался все тем же. После проселка он казался ярче, словно я шел по проселку сквозь ночь и вышел в утро. Очень скоро подошел трамвай. Я влез – они начали оглядываться на мой глаз – и выбрал свободное место слева.

В трамвае горели лампочки, а потому, пока мы ехали между деревьями, я не видел ничего, кроме собственного лица и женщины по ту сторону прохода в шляпке со сломанным пером на самой макушке, но едва мы выехали из-под деревьев, я снова увидел сумерки, такой свет, словно время вправду остановилось на какой-то срок и солнце висит прямо за горизонтом, и тогда мы проехали мимо навеса, где раньше старик ел что-то из бумажного мешочка, и дорога, уходящая вперед под сумерками в сумерки, и ощущение воды, быстрой и мирной, сразу же за ними. Затем трамвай снова поехал, и в открытую дверь ворвался сквозняк, и все усиливался, пока не просквозил весь вагон ароматом лета и темноты, но не жимолости. Аромат жимолости, по-моему, самый печальный из всех. Я помню их много. Глицинии, например. В дождливые дни, когда мама чувствовала себя не настолько плохо, чтобы вовсе не подходить к окнам, мы обыкновенно играли под глицинией. Когда мама оставалась лежать в постели, Дилси надевала на нас старые костюмчики и позволяла нам бежать под дождь, потому что, говаривала она, дождик детям никогда не вредит. Но если мама вставала, мы всегда сначала играли на веранде, пока она не говорила, что мы слишком шумим, и тогда мы выходили на дождь и играли у трельяжа с глицинией.

Это было то место, где я утром в последний раз увидел реку. Где-то тут. Я ощущал воду за сумерками, ее запах. Когда она весной начинала цвести и шел дождь этот запах был повсюду в другое время он был не так заметен но когда шел дождь этот запах начинал проникать в дом с сумерками то ли в сумерках дождь шел сильнее то ли было что-то в самом свете но только он всегда был особенно сильным в сумерках и я лежал в постели и думал когда же перестанет пахнуть когда же перестанет пахнуть. Сквозняк в дверях пахнул водой сырое ровное дыхание. Иногда мне удавалось усыпить себя повторяя снова и снова но потом когда запах жимолости смешался со всем этим оно уже олицетворяло ночь и тревогу казалось я лежал не засыпая и не бодрствуя глядя в длинный коридор серого полусвета где все что было надежным становилось смутным парадоксальным все что я сделал смутные тени все что я чувствовал в страдании обретало видимую форму искаженную издевательскую вне соответствий несло отрицание смысла который должно было утверждать думая я был я не был кто был не был кто.

Я ощущал запах речных излучин за сумраком и я видел последний свет, сонный и безмятежный на болотистых равнинах, осколки разбитого зеркала, а за ними в бледном ясном воздухе начинались огоньки, трепетные, как мотыльки, парящие в темной дали. Бенджамин. Вениамин сын моей. Он всегда сидел перед этим зеркалом. Убежище самое верное где все противоречия примирялись умолкали разрешались. Вениамин сын моей старости оставленный заложником в Египте. О Вениамин. Дилси говорила, что маму гордость заела. Они входят в жизнь белых вот так – внезапными резкими черными струйками, которые выделяют белые факты в миг неопровержимой истины, словно под микроскопом; и все остальное время – просто голоса, которые смеются, когда вы не понимаете, над чем можно смеяться, слезы, когда нет причин для слез. Они бьются об заклад, четным или нечетным будет число провожающих на похоронах. Целый бордель их в Мемфисе впал в религиозное исступление и они голые выбежали на улицу. Чтобы справиться с одной из них, потребовалось трое полицейских. Да Иисус О добрый человек Иисус О-о добрый человек

Трамвай остановился. Я сошел, а они смотрели на мой глаз. Когда подошел городской трамвай, он был полон. Я остался на задней площадке.

– Впереди есть свободные места, – сказал кондуктор. Я заглянул в вагон. Слева свободных мест не было.

– Мне недалеко, – сказал я. – Я постою тут.

Мы переехали через реку. То есть через мост, медленно изгибающийся в высоте между безмолвием и темной пустотой, где огоньки, желтые, красные, зеленые, трепетали в ясном воздухе, повторяясь опять и опять.

– Вы бы все-таки прошли вперед и сели, – сказал кондуктор.

– Мне скоро сходить, – сказал я. – Остановки через две.

Я сошел еще до почты. Впрочем, они все сейчас уже сидят где-нибудь, и тут я услышал мои часы и начал прислушиваться, не пробьют ли куранты, и потрогал письмо Шриву под сюртуком, а по моей руке струились обкусанные тени вязов. А потом, когда я свернул в большой двор, куранты действительно начали бить, и я шел дальше, а звуки набегали, как рябь в пруду, обгоняли меня и уносились дальше, говоря: без четверти – что? Пусть так. Без четверти что.

В наших окнах было темно. Подъезд был пуст. Войдя, я пошел вдоль левой стены, но он был пуст – только лестница, изгибаясь, уходила вверх, в тени, и отзвуки шагов печальных поколений, как легкая пыль на тенях, и мои шаги, будящие их, чтобы вновь оседала легкая пыль.

Я увидел письмо прежде, чем зажег свет, – оно было прислонено к книге на столе так, чтобы я сразу его увидел. Назвал его моим супругом. Но Споуд сказал, что они едут куда-то там и вернутся очень поздно, а миссис Блэнд требуется еще один кавалер. Я бы его увидел, а следующего трамвая ему придется ждать час, потому что после шести. Я вынул часы и послушал, как они пощелкивают, не зная, что они даже врать не могут. Потом я положил их на стол циферблатом вверх, и взял письмо миссис Блэнд, и разорвал его, и бросил клочки в корзину, и снял сюртук, жилет, воротничок, галстук и рубашку. Галстук тоже был испорчен. Но ведь негры. Кровавый узор, и может быть, он скажет, что это тот, который носил Христос. В комнате Шрива я нашел бензин, разложил жилет на столе, чтобы он лежал на твердом, и открыл пузырек.

первое авто в городе у девушки Девушка вот именно Джейсон не выносил запаха бензина его тошнило и уж совсем взбесился что у девушки не было сестры и только Бенджамин Вениамин сын моей печальной если бы у меня была мать чтобы я мог сказать мама мама Бензина ушло очень много, а потом я уже не мог разобрать, осталось ли пятно или это только бензин. От него опять зазудела царапина, и я пошел вымыть руки, а жилет повесил на стул и опустил лампочку, чтобы она сушила мокрое место. Я вымыл лицо и руки, но все равно чувствовал его запах под запахом мыла – жгучий, стягивающий ноздри. Потом я открыл саквояж, и достал рубашку, воротничок и галстук, а окровавленные спрятал, и закрыл саквояж, и оделся. Пока я приглаживал волосы, пробило половину. Но все равно еще было время до трех четвертей, если, конечно увидев в мчащейся темноте только его собственное лицо без сломанного пера если их не две но не могут же две точно такие же ехать в Бостон в ту же самую ночь и тогда мое лицо его лицо на миг за грохотом когда из темноты два освещенных окна в окостенелом мгновенном грохоте исчезло его лицо и мое в тот миг как я вижу видел видел ли я не попрощавшись навес пустой без жевания дорога пустая в темноте в тишине мост изгибающийся в тишину в темноту в сон вода мирная и быстрая не попрощавшись

Я погасил свет и ушел к себе в спальню, прочь от бензина, но продолжал чувствовать его запах. Я стоял у окна, и занавески медленно появлялись из темноты и касались моего лица, словно кто-то, дышащий во сне, медленно возвращаясь в темноту, оставляя прикосновение. После того как они исчезли наверху мама лежала в кресле прикрывая рот платком с камфорой. Отец все так же сидел рядом с ней держа ее руку а рев бился отступал в отдаление словно для него не было места в тишине Когда я был маленьким, в одной из наших книжек была картинка, изображавшая какое-то темное место, в котором единственный луч света косо падал на два лица, вознесенные из тени. Ты знаешь, что бы я сделала, будь я королем? Она никогда не была королевой или феей, а обязательно королем, или великаном, или генералом Я бы разломала стену и вытащила бы их и хорошенько их выдрала бы Она была смята, вырвана. Я был рад. Я открывал бы ее опять и опять пока темница не стала бы мамой она и отец вверху в слабом свете держась за руки а мы затерявшиеся где-то даже ниже них даже без единого луча света. Потом к этому примешивалась жимолость. Едва я гасил свет и пытался уснуть как она начинала вливаться в комнату волнами нарастая и нарастая и я задыхался и мне приходилось с силой втягивать воздух чтобы вырвать глоток его пока я не вставал и не отыскивал дорогу ощупью как тогда когда был совсем маленьким руки способны видеть касаясь в сознании чертя невидимую дверь Дверь теперь руки ничего не видят Мой нос видел бензин, жилет на столе, дверь. Коридор все еще был пуст и свободен от шагов печальных поколений ищущих воды. и глаза не видящие стиснутые как зубы не доверяя сомневаясь даже когда нет боли голень лодыжка колено долгое невидимое течение лестничных перил где неверный шаг в темноте наполненной спящими мама отец Кэдди Джейсон Мори дверь я не боюсь только мама отец Кэдди Джейсон Мори спят уже так давно я догоню я буду спать быстро когда я дверь Дверь дверь Она тоже была пуста – трубы, фаянс, грязноватые тихие стены, трон раздумий. Я забыл стакан но я мог бы руки способны видеть охлаждая пальцы невидимое лебединое горло где и без жезла Моисея стаканом коснись легко не стуча наклони прохладное горло стуча охлаждая металл стакан полня переполняя охлаждая стакан пальцы смывая сон оставляя вкус увлажненного сна в долгой тишине горла Я пошел назад по коридору, будя в тишине шепчущие батальоны потерянных шагов, назад в бензин, а часы отстукивали свою неистовую ложь на темном столе. Потом занавески, дышащие из темноты на мое лицо, оставляющие дыхание на моем лице. Еще четверть часа. А потом я перестану быть. Слова, исполненные высшего покоя. Слова, исполненные наивысшего покоя. Non fui. Sum. Fui. Non sum. Где-то я слышал однажды колокола. Миссисипи или Массачусетс. Я был. Меня нет. Массачусетс или Миссисипи. У Шрива в кофре есть бутылка. Ты что так его и не вскроешь мистер и миссис Джейсон Ричмонд Компсон извещают Три Раза. Дня. Ты что так его и не вскроешь о бракосочетании своей дочери Кэндейс что алкоголь учит путать средства с целью Я есмь. Пей. Меня не было. Давайте продадим луг Бенджи чтобы Квентин мог поступить в Гарвард и я мог бы стучать моими костями кость о кость. Я буду мертв в. Неужели всего только год сказала Кэдди. У Шрива в кофре есть бутылка. Сэр я не нуждаюсь в бутылке Шрива я продал луг Бенджи и я могу быть мертвым в Гарварде Кэдди сказала в пещерах и гротах моря мирно колыхаясь в такт движению приливов и отливов потому что Гарвард столь прекрасно звучит сорок акров невысокая цена за прекрасный звук. Прекрасный мертвый звук мы обменяем луг Бенджи на прекрасный мертвый звук. Его ему надолго хватит потому что он его не может услышать разве что почует едва она вошла в дверь он начал плакать я все время думал что это один из городских хлыщей которыми ее всегда дразнил отец пока не. Я замечал его не больше любого заезжего коммивояжера думал что это армейские гимнастерки пока не понял внезапно что он вовсе не думает обо мне как о потенциальной опасности но думает о ней когда он посмотрел на меня смотрел на меня сквозь нее словно сквозь осколок цветного стекла зачем тебе понадобилось вмешиваться разве ты не знаешь что никакой пользы от этого не будет я думал ты оставишь это маме и Джейсону