Человеческая гавань - Йон Линдквист

За окном виднелось спокойное море. Картинка была ясной, как фотография. Элин наполнила вином бокалы, они подняли их и выпили.

— Помнишь, мы сидели тут по вечерам? Когда мамы и папы не было?

— Да. И по ночам тоже. Допоздна.

Элин кивнула головой и продолжила смотреть в окно. Тем временем Андерс рассматривал ее.

Нос, раньше узкий и прямой, теперь стал в два раза больше и приплюснутым. Подбородок — выступающим и каким — то четырехугольным. Линии щек и ямочки на них исчезли. А губы…

Губы, казалось, были так сжаты, что превратились в пару тонких кривых линий, обозначавших рот.

Под глазами у нее были жуткие мешки, которые были бы уместны женщине на двадцать лет старше Элин, и под мешками Андерс даже в плохом освещении увидел большие шрамы. Он сделал глоток вина, выпив разом почти половину бокала. Элин смотрела на него, и он не мог понять, что выражает ее лицо.

Давай поговорим о чем — нибудь. Надо срочно что — то вспомнить, из детства, может быть…

Чем мы занимались тогда, на самом — то деле?

Он искал в памяти что — то смешное, над чем они могли бы посмеяться, и тогда это напряжение прошло бы. Но он ничего не помнил, только то, что они пили чай, много чая с медом… и тут у него вырвалось:

— Что ты, ради всего святого, сделала со своим лицом?

Элин раздвинула тонкие губы, что, по всей видимости, должно было изображать улыбку.

— Дело не только в лице.

Она вышла на середину кухни и рывком подняла рубашку. Андерс опустил глаза, и Элин сказала:

— Посмотри.

Он посмотрел. Тяжелая грудь как будто бы съежилась. Живот свисал над джинсами безобразными складками.

— Поработали с грудью, остался живот.

— Но зачем? Почему? Элин, я ничего не понимаю…

Она опустила рубашку, села за стол, допила вино и снова наполнила свой бокал:

— Чтобы… чтобы…

Ее голос сорвался. Казалось, ей было трудно говорить.

— И я еще не закончила.

— Что ты имеешь в виду?

— Я буду делать еще операции. Много операций.

Андерс внимательно смотрел на нее, пытаясь найти следы безумия. Но нет, она не производила впечатления сумасшедшей. Она была лишь печальной и, наверное, какой — то фанатичной.

— Элин, я ничего не понимаю.

— Я тоже, — кивнула Элин, — но это так.

— Но что… что ты будешь делать?

— Пока не знаю.

— Но как врачи соглашаются идти на такие операции?

Элин перебила его:

— Если есть деньги, то всегда найдутся люди, готовые пойти на все, что угодно. А деньги у меня есть.

Андерс повернулся и посмотрел в окно. Ветер шелестел в елях.

— Ты думаешь то же самое, что и я? — спросила Элин.

— Не знаю, возможно.

— В конце концов, все пропало.

— Да.

Они поменяли тему и стали вспоминать своих старых друзей. Андерс рассказал о Майе, стараясь не расплакаться и не быть слишком откровенным, удерживаясь на самой грани, и ему это удалось.

Наконец почти стемнело, и Андерс поднялся, сказав, что пойдет домой.

— Я теперь живу здесь неподалеку.

Ему пришлось потрудиться, чтобы завязать шнурки. Элин стояла и смотрела на него, склонив голову:

— Почему ты вернулся?

Андерс закрыл глаза. Почему он вернулся? Он поискал подходящий ответ и в конце концов сказал:

— Я хотел быть рядом с тем местом, которое имеет для меня значение.

Он взялся за ручку двери и, перед тем как выйти на крыльцо, спросил:

— А ты?

— Я просто хотела убраться от любопытных глаз.

Андерс пьяно кивнул. Ну да, все понятно. Он помахал на прощание и закрыл за собой дверь.

Уже совсем стемнело, когда Андерс шел через ельник. Ветер стал сильнее, деревья раскачивались из стороны в сторону, море глухо шумело. Он думал об Элин.

Я еще не закончила. Я буду делать новые операции.

Он засмеялся. Странная она. Тратить свои деньги на то, чтобы с каждым разом становиться еще страшнее, еще уродливей. Зачем? Что движет ею? Непонятно.

Или это было — искупление?

Большой бумажный мешок с продуктами стоял за дверью. Андерс распаковал мешок на кухне. Когда все было готово, он выпил воды, чтобы разбавить алкоголь в крови, потом сел за кухонный стол и стал работать с бусинками.

Кухонные занавески слабо шевелились из — за неплотно закрытого окна. Он зажег плиту, чтобы прогреть комнату. Затем он вернулся к бусинам.

Три голубые и большая белая, как будто это небо и облака.

Теперь они любили друг друга не так часто, как раньше, но зато уж если занимались любовью, то куда более основательно.

В первое лето Симон и Анна — Грета не могли оторваться друг от друга. Из — за Йохана они старались встречаться только по ночам, но иногда страсть охватывала их и днем, и тогда они уходили в сарай на берегу, запирались там, устраивались на куче сетей и любили друг друга.

Теперь все изменилось.

Теперь могли пройти недели, прежде чем они начинали тянуться друг к другу. Они не спали в одной постели, ведь они жили в разных домах, и потому не могли потянуться друг к другу случайно, просто так, перед сном. И Симон, и Анна — Грета рассматривали страсть как некую таинственную загадку.

Таким образом, их любовь никогда не была случайной, спонтанной. Нежные, ласковые прикосновения, улыбки с намеком. Это могло длиться несколько дней, пока они оба не понимали с тихой и непреложной уверенностью, что пришло подходящее время.

И тогда они отправлялись в спальню, всегда в спальню Анны — Греты, потому что там кровать была шире. Они зажигали стеариновую свечку и раздевались. Анна — Грета раздевалась стоя, а Симон садился на край кровати, чтобы снять брюки и носки.

Реже и реже все у них получалось как надо. Анна — Грета ложилась рядом с ним, любимая и желанная, и даже это особенно не помогало. Он целовал ее, ласкал, но все равно все шло не так, как хотелось бы.

Угасающая эрекция была его головной болью в течение уже многих лет, а теперь эта проблема обострилась. Порой ему казалось, что он занимается любовью в последний раз. Симон начал даже подумывать о «Виагре», но до таблеток у него как — то руки не дошли.

Иногда все шло как надо. Они ласкали друг друга, нежно и ласково. Анна — Грета, склонясь над Симоном, сосала его член, наблюдая, как тот пытается подняться. Если член реагировал активно, то Анна — Грета продолжала, пока Симон не кончал. Но чаще всего это были просто приятные ласки, не приводившие ни к какому результату.

Симон думал, что это своеобразная ирония возраста — то, чего ему больше всего хотелось, у него не получалось. Он чувствовал себя старым, неуклюжим и каким — то скрипучим. Иногда ему мерещилось, что он слышит скрип и скрежет своего тела, когда лежит на кровати рядом с Анной — Гретой.