Как Горбачев прорвался во власть - Валерий Легостаев

Как видите, в лексиконе английского посла появляется новое словечко, — «кочевники» и «орда» кажется ему теперь слишком человечными терминами, лучше назвать русских генералов просто вымершими пресмыкающимися, динозаврами.

К динозаврам, а то к кому-нибудь и похуже Бретвейт относит также председателя КГБ СССР Владимира Крючкова:

«Я встретился с ним, маленьким, морщинистым человеком, сопровождаемым пухленькой женой, лишь на двух-трех официальных церемониях. Я не видел смысла в более серьезной встрече, так как мы все равно стали бы без толку препираться по поводу взаимных высылок дипломатов и журналистов или отказа КГБ разрешить Лейле Гордиевской воссоединиться со своим мужем, двойным британским агентом Олегом Гордиевским (бессердечный Крючков! — В.Л.).

…Его психология имела глубокие корни в прошлом. Подобно своему царскому предшественнику графу Бенкендорфу, он, по-видимому, искренне верил в то, что истинная и незаменимая роль тайной полиции — служить главным стражем государства и его интересов (а в Великобритании Координатор служб разведки и безопасности кабинета министров, как ныне называется английский глава госбезопасности, верит, наверно, что основная его, Координатора, задача — раздавать подарки на детских утренниках. — В.Л.). В своих мемуарах Крючков говорит о практиковавшемся КГБ подслушивании: «Я не видел и сейчас не вижу в этом никакого нарушения прав человека, поскольку это диктовалось интересами государства» (в других стран, подслушивание, конечно, не применяется — да, господин посол? — В.Л.).

Крючков был апологетом Сталина… Когда начались реальные перемены, он не мог этого выдержать. Стал презирать Горбачева, хотя умело маскировал свою враждебность. Еще в марте 1991 года, за пять месяцев до путча, он заявил Ричарду Никсону, что твердо поддерживает реформы, и Никсон, видимо, ему поверил. Однако Крючков передал одному из лиц, сопровождавших Никсона в поездке, сообщение, в котором предупреждал, что Горбачев может быть в скором времени свергнут в результате парламентского переворота, возглавляемого Лукьяновым и поддерживаемого армией и КГБ.

В то время я не слышал об этом предупреждении, однако он точно заранее описал «конституционный переворот», который Лукьянов и Крючков попытались произвести в июне следующего года…».

Этот переворот все время не давал покоя англичанам. «В январе 1989 года Форин Офис запросило, верно ли, что Горбачева того и гляди свергнут в результате переворота, — сообщает Бретвейт. — Мое мнение было таково. Было уже ясно, что экономические мероприятия Горбачева были путаными, непродуманными и неэффективными. С началом выборов делегатов на новый съезд политическая нервозность усилилась. У Горбачева не было ораторского искусства, чтобы вдохновить простой народ на жертвы, как это сделали в свое время Черчилль и Рузвельт. Его бесконечные наставления все больше раздражали слушателей. Некоторые начинали поговаривать, что питались лучше при Сталине. Как русские, так и наблюдатели извне начали бояться, что толпа может выйти на улицы. Это был бы не первый случай, когда русская революция начиналась с «хлебного бунта»…

Возможен был и захват власти военными националистами, русскими шовинистами, антисемитами, об «агрессивном мстительном консерватизме» которых не так давно предостерегал в публичной речи Александр Яковлев. Горбачев и его сторонники составляли в партии меньшинство. И, скорее всего, мы не получили бы никакого, а тем более заблаговременного предупреждения о его падении. Даже в условиях гласности мы мало что знали о внутреннем механизме деятельности Политбюро: Горбачев мог исчезнуть в один миг, как это было с Хрущевым».

Далее Бретвейт хвалит Горбачева, сравнивая его с Петром Великим, но без «садизма» последнего, а заканчивает тем, что обращает внимание Форин Офис на Ельцина, вернувшегося тогда из поездки в США, где он заручился мощной поддержкой американцев. Думается, что и без Бретвейта в Форин Офис уже знали, на кого делать следующую ставку в политической игре в России.

«Ельцин, — пишет о нем Р. Бретвейт, — был естественным центром притяжения для всех, кто надеялся на радикальные перемены. Мы увидели его впервые в 1988 году на приеме в Кремле по случаю годовщины Октябрьской революции. Он стоял в стороне от руководителей Политбюро и правительства. Некоторые нерешительно к нему подходили, другие осторожно избегали. Джилл хотела сразу же подойти к нему и заговорить. Но я считал, что во время нашего первого появления на публике нас не должны были видеть общающимися запанибрата с человеком, все еще пользующимся скверной политической репутацией. С моей стороны это было проявлением малодушия и одновременно дипломатического благоразумия, о котором я впоследствии сожалел (американцы шустрее оказались. — В.Л.).

Простым русским он понравился с самого начала. Понравился потому, что, в отличие от Горбачева, пил и сваливался в реку так же, как и они сами (можно было бы добавить: валялся в грязи, как они, ходил в лохмотьях и запрягал вола в сломанный грузовик, — ну и конечно, не чистил сиденье унитаза. В общем, свой в доску. — В.Л.). А также потому, что выступал против системы, которую они ненавидели, боялись и презирали. И еще он понравился им потому, что был жертвой несправедливости, а у русских слабость к ее жертвам…

Вокруг него группировалось все большее число демократов и антикоммунистов. По всей стране люди соревновались за то, чтобы иметь его своим кандидатом: в его родном Свердловске и в таких местах, как, например, Архангельск, с которыми раньше он никак не был связан. Но его окончательный выбор пал на Московский регион, электорат которого был равен почти семи миллионам. Как рассказал мне впоследствии Андрей Сахаров, в день голосования Ельцин поставил возле каждой кабины для голосования двух или трех человек, которые должны были следить за тем, чтобы все было по-честно-му (и не давать голосовать по-другому. — В.Л.). Это почти десять тысяч человек— громадное достижение, учитывая, в сколь невыгодное положение он был поставлен (чье достижение? — В.Л.).

Соперничество между Ельциным и Горбачевым стало теперь движущим фактором русской политики. Однако в этом заключался главный парадокс. Оба они проделали путь от нищеты и безвестности в провинции к центральной власти, и путь этот был ими проделан самым традиционным советским образом — благодаря их личным талантам и покровителям в самой партии (именно покровителям! — В.Л.).

Ельцин… на практике пользовался идеей независимой России для того, чтобы ослабить и дискредитировать советское правительство и таким образом изолировать Горбачева — шаг к тому, чтобы вовсе его устранить. Если не считать нескольких лозунгов, никакой политической философии у него не было (а где же личные таланты? — В.Л.). Различные тонкости насчет правового государства, нового мышления в вопросах внешней политики, мира, свободного от ядерного оружия, — все это было не для него. Его познания в области экономики были скудны (да, действительно очень талантливый человек. — В.Л.). Он часто не следил систематически даже за повседневной политической жизнью. Номенклатурные чиновники и их жены либо презирали Ельцина, как клоуна, либо боялись его, как демагога.

Я относился к нему с подозрением почти до самого конца, отчасти, без сомнения, под влиянием слухов и сплетен не всегда ложных, усердно распространявшихся против него».

Да, сэр Родрик, чувствуется, что до сих пор вы не можете простить американцам, что они обошли вас в обработке Ельцина. Промашку вы дали, господин посол!

События, между тем, стремительно развиваются, и к Бретвейту зачастили гости из Англии. «Ни один уважающий себя член кабинета не мог себе позволить отправиться в Лондоне на званый обед, если он не побывал перед этим в Москве или вот-вот не собирался туда отправиться, — сообщает он. — Ко времени нашего отъезда из Москвы нас посетили: Маргарет Тэтчер три раза, Джон Мэйджор — дважды, министр иностранных дел — 6 раз. Кроме того, у нас побывали 9 других членов кабинета, 4 младших министра, 3 члена королевской семьи, директор Английского банка, начальник Штаба обороны, начальник Генштаба, Первый лорд Адмиралтейства, американский Главнокомандующий НАТО и множество других менее значительных сановников».

И чего это они все в Москву, да в Москву, — неужто для поднятия аппетита перед зваными обедами? Но вот что удивительно, сам Бретвейт в это время все больше ездил по республикам СССР. Приведу лишь небольшие фрагменты из описания его путешествий:

«…На окраине Киева мы обедали с главой «Народного Руха» Иваном Драчом и его коллегами. Люди постарше вели себя осторожно. Более молодые бормотали что-то насчет независимости. Вечер закончился народными танцами и бесчисленными тостами.