Поймать зайца - Лана Басташич

исполнилось пятнадцать, и я позволила Аце прикоснуться ко мне через колготки. На тебя только смотрели, как будто ты необыкновенный десерт в окружении неизвестных столовых приборов. В то лето, в свои четырнадцать, ты меня переросла, вытащенная снизу каким-то несправедливым законом, вдруг оказавшись несколько ближе к небу, чем я. Твои волосы пахли по-другому. У тебя была грудь. Я не могла позволить тебе одержать еще одну победу.

«Лейла, это глупости, – перебила я тебя, – ты даже никогда не целовалась».

«А какая тут связь?»

«Все должно быть по порядку, – объяснила я. – Сначала целуешься. Потом он может хватать тебя за попу. Потом грудь. Сперва через футболку, потом под ней. Потом ты ему – его штуковину. Потом он – внизу, через колготки. Через год можно разрешить ему залезать рукой к тебе в трусы. А ты даже ни разу не целовалась».

В этот момент мы проходили мимо памятника павшим борцам народно-освободительной борьбы. На нас смотрели немые партизаны, стоявшие полукругом. Ты сняла рюкзак, оставила его валяться на земле, а сама подошла к ближайшему герою и поцеловала его в рот. Я закатила глаза.

«Так не пойдет».

«Ну так покажи мне».

«Здесь? Сейчас?»

«Да, здесь. Поцелуй… – ты остановилась, чтобы прочитать его имя, – поцелуй Ранка Шипку».

Мне было стыдно целовать мертвую фигуру, но выбора не оставалось. Я наслаждалась тем, что сейчас я тебя чему-то учу. Подошла к партизану, прикоснулась к его пилотке и легко скользнула ладонями по крепким щекам. Мне пришлось привстать на цыпочки, чтобы достать. Я посмотрела в его слепые глаза и языком прикоснулась к каменному рту. Потом обняла за шею и плотно прильнула к холодной военной форме, прижавшись к его губам своими. А ты смотрела на нас внимательно, без слов, будто пытаясь решить еще одно алгебраическое уравнение.

Зимой того года было подписано мирное соглашение. Постоянная девушка Александра забеременела. До этого я чувствовала себя статисткой без режиссера. Не очень понимала, кем я должна быть. Теперь я наконец-то получила легкую второстепенную роль: бедная Сара. Ее я, по крайней мере, знала как сыграть благодаря маме. Но ты не позволила мне погрузиться в драму. Сказала, что в такой момент глупо плакать.

«Какой момент?» – спросила я тебя.

«Ну все, конец. Мир. Ты телевизор-то смотришь?»

«Какое мне до этого дело?»

Ты смотрела вдаль, на голые ветки тоненьких платанов, на здание, на стене которого было написано: «Муджахедины, вон!» Из маленьких окон свисали мятые флаги.

«Мама думает, что Армин, вероятно, сможет вернуться. Сейчас, когда мир».

Тогда я перестала плакать. Все вдруг потеряло важность, как будто какой-то режиссер хлопнул в ладоши. Пропал дар речи – верните как было! Прошло столько времени с тех пор, как ты в последний раз упоминала об Армине. Я боялась, что скажу что-нибудь глупое, что-то недостаточное или слишком патетическое. Я вспомнила его руки, как несколько лет назад он развязывал мой «хвост». Как он склонил набок голову, чтобы лучше рассмотреть меня, точно так же как ты, когда тебя что-то интересует. Как он держал мой порезанный палец и сказал: «Остров сокровищ». Его лицо терялось в моей памяти, мутнело, мешалось с твоим. Всякий раз, когда я оказывалась в твоей комнате и видела фотографию с пляжа, оно возвращалось. Но мы никогда не упоминали твоего брата, хотя он был неразрывной связью между нами, нашим тайным паролем, который делал банальным все остальное – Александра, школу, отметки и первые поцелуи.

«Если твой папа что-нибудь услышит…» – сказала ты и посмотрела себе под ноги. Мой папа. Который вдруг решил, что теперь мы ни с того ни с сего должны отмечать «славу». Мама потихоньку от него искала в журналах статьи, где объяснялись народные обычаи. В те дни ошибки в таких делах были непростительными, гости садились за наш стол как присяжные, готовые осудить и за самое незначительное отклонение от правил. Мама забыла подать «жито». Папа смотрел на нее, стиснув зубы, разочарованный, позже он будет ее попрекать. В тот вечер, когда он ударил ее по лицу, я, перепуганная, выскочила из дома, как будто кухню неожиданно заполнили крысы, о которых я не знала, хотя они годами жили в темноте за плитой. Я бежала до самого твоего двора, а потом бросала мелкие камешки в твое окно, пока ты не проснулась и не впустила меня в дом. Ты включила меня в свою сферу влияния, мы были вдвоем, грызуны ничего не могли нам сделать. Позже мама из-за этого меня избегала, сердилась на меня больше, чем на папу. Мой спектакль сделал ее спектакль неактуальным.

Мой папа. Который в мой тринадцатый день рождения на утренней заре отвел, такой хромой, меня в церковь и заплатил попу, чтобы тот меня крестил. Мама хотела одеть меня в белое платье с кружевами, но папа ей не дал. «Слишком ярко», – сказал он. Церковь была холодной и пустой, как катакомбы. Поп выглядел усталым, ему хотелось оказаться в каком-то другом месте. Я подумала, что, может быть, он спал там, в своем шелковистом одеянии, как откормленная жертва, принесенная к печальным глазам пестро раскрашенного Христа. А я была слишком большой для хлопотливых шумных рук попа и для всех ритуальных принадлежностей. Я была неправильной, хотя ничего плохого не сделала. Он морщился, мой паромщик на переправе к спасению, наемник моего отца. Толстым животом касался моего локтя. Мы шли домой, мои волосы были мокрыми. Мне было холодно. А папа гордо схватил меня за плечо и шагал по аллее так, будто выиграл меня на соревновании.

Мой папа. Который сказал: «У нас через полгода закрывают дело», – а я подумала, первый раз в жизни, что могла бы пропороть ему горло костью от той утки. Ему, который всегда вставал на мою сторону против мамы. Он сказал это походя, между двумя кусками, превращая Армина и все, что было, в дело, которое закрывают. В папку, хранящуюся в ящике.

Мой папа. Который однажды умрет во сне, хотя тогда я этого не знала. Перестанет быть – спокойный, как наевшийся щенок, без единого звука, с улыбкой на лице. Я буду в Дублине игнорировать мамины звонки, потому что к нам в то утро пришли друзья играть в скрабл. Я позвоню ей на следующий день и навру, что забыла телефон на работе. Она плачущим голосом скажет, что папа умер. Как-то удивленно, будто ожидая, что я буду убеждать ее в противоположном. А у меня сразу же невольно возникнет мысль, что это неприлично. Могла бы хоть немного пострадать.

Я не попаду на похороны, опоздаю на самолет. Сумею убедить себя, что это случайно. После этого она меня возненавидит, из-за всех соседок и полицейских жен, которые будут ее спрашивать «А где же Сара?» – и ей придется врать. Я стану испытывать чувство вины, но продолжу упрямо напоминать себе ту фразу, чтобы мне было легче: «Через полгода закрывают дело».

Мой папа. Если мой папа что-то услышит. Ты сказала это как-то неловко, словно просишь у меня слишком многого. А я ответила: «Конечно».

Я никогда его ни о чем не спрашивала. Не знаю почему. Прошли какие-то дни и какие-то недели. Мир перестал быть новостью. Постепенно вернулось электричество, я могла дольше не ложиться спать. Об Александре я и думать забыла. Я ходила