Поймать зайца - Лана Басташич

цвет. Черные косы становятся светлыми, как в тот день, на факультете, а потом и белыми, как в «Астре». Черные глаза поблескивают синим, как контактные линзы, которые появятся лишь позже. А может, ты уже была старше, может быть, ты повзрослела тогда, в тот момент, среди снега. Может, это я с тобой сделала. Ты смотрела туда, где лежал раздавленный воробей, на ямку в снегу, которая будто засасывала весь смысл из всего, что было вокруг нас. Если мы слишком приблизимся к этой маленькой незасыпанной могиле, она засосет и нас. Все стало бессмысленным: наши серьезные рубашки, наши резиновые сапоги, наши цанговые карандаши для рисования, школа, и учительница, и подруги из нашего класса. Я прочла в твоих глазах, в чем суть случившегося. Я выдавила смысл из вещей, людей и животных, смыла с них цвет и свела их к обычным серым тряпкам. Тогда я поняла, что сделала что-то неправильное. Что-то, что было связано не с воробьем, а со всеми птицами и сапогами этого мира.

Потом мы пошли домой, а на следующий день вернулись в школу. Все продолжилось по-старому. Мы сидели рядом за одной партой, делились друг с другом акварельными красками, смеялись над мальчишками. Ты мне помогала по математике, я тебе – по чтению. Ты ни разу не упомянула о моем преступлении. Но мне все-таки показалось, или я это сейчас воображаю, что ты стала по-другому смеяться. Как-то наполовину, краями губ. В твои зрачки проникло немного темноты. Что-то я у тебя отняла в ту зиму, что-то, что можно отнять только один раз, потому что оно только один раз и существует.

В начале мая ты пришла ко мне на день рождения. «Это моя самая близкая подруга Лейла», – сказала я гордо маме, как будто это я создала тебя прямо из воздуха. А она ничего не сказала, улыбнулась, не разжимая губ. В те же выходные повела меня домой к Маше Чекович поиграть. У всех других знакомых моих родителей были мальчики, и мама долго листала свою записную книжку в обложке из искусственной кожи, пока не добралась до буквы ч, после чего радостно крикнула отцу: «О, доктор Чекович! Ведь у них же дочка, да?»

Я была готова выполнить свою часть работы. Мне пришло в голову, что мы с Машей, может быть, созданы друг для друга, что ты была просто неудачной случайностью. У меня будет новая подруга. Она не знает, что я убила воробья. Мне позволено начать сначала.

Однако Маша весь день провела в углу молча, с раскраской в руках. Я играла с целой командой барби на другой половине просторной комнаты. У нее была куча кукол: блондинок, брюнеток и рыжих. Время от времени она поднимала глаза от раскраски проверить, что я делаю. Натягивала ли я узкое платье на бедра Барби или причесывала Кена маленькой щеткой, она всякий раз смотрела на меня так, словно я дурочка и все, что я делаю, не имеет никакого смысла. Что же, подумала я, она делает с этими куклами, если одевание и причесывание кажутся ей такими странными? Я смотрела на дверь и надеялась, что вот-вот войдет мама и скажет, что мы идем домой. Между тем все, что доносилось в нашу комнату, было смехом взрослых, которые общаются друг с другом только ради нас, детей. После долгого молчания, к тому же в невыносимой тишине, Маша наконец заговорила:

«У меня есть одна тайна. Хочешь посмотреть?»

Я подумала, что, может быть, еще не все потеряно – сейчас мы сблизимся, я смогу забыть тебя и мертвого воробья.

Когда я кивнула, Маша достала из-под своей кровати маленький спичечный коробок. Я подошла к ней по паркетному полу, она подняла коробок до уровня моего подбородка и наполовину открыла. Я взвизгнула. В коробке сидел живой таракан. Увидев выражение моего лица, Маша тут же закрыла коробок и холодно процедила: «Если скажешь моей маме, убью тебя. Только пискни».

В тот вечер мама уложила меня в кровать и спросила, понравилась ли мне моя новая подруга. В темноте комнаты я видела только ряд белых зубов, блестевших в широкой улыбке. Мне хотелось, чтобы такая картина сохранялась как можно дольше – улыбка без мамы была лучше, чем мама без улыбки. Я ответила, что мы с Машей очень хорошо поиграли. Уличный свет отражался от маминых кривоватых передних зубов. Она шепнула «спокойной ночи» и поцеловала меня в лоб, как это делают мамы в американских фильмах. Как только она вышла из комнаты и закрыла дверь, я быстро прошептала в темноту: «Лейла – моя лучшая подруга». Как будто было важно сказать это, как будто это кто-то слышит, кто-то, кто знает, что я убила воробья. Один из тех страшных духов, что проникают через потолок, стоит им услышать твои призывы. Я хотела с помощью этой бессмысленной мантры создать вокруг себя невидимый щит, чтобы суметь заснуть. Эта фраза защищала меня от маминых белых зубов. Защищала меня и от маленького таракана, который той ночью возился в спичечном коробке под кроватью Маши Чекович.]

7.

Той ночью в просторной кровати Кнежевич мне снился солнечный день и какое-то поле, чудо ботаники, как в японской рекламе. Мы с Лейлой сидели за большим деревянным столом посреди долины и вырезали платья из журналов мод. Я старалась резать по краям, но ножницы упорно рвались из моей руки, уродуя маленьких двумерных женщин. Пейзаж простирался до горизонта, нигде не было ни единой горы или дома, только поле и наш рабочий стол. Во сне я спокойно приняла, что ничего другого и не существует. Ничего больше мне не требовалось.

Вокруг нас собрались все утки госпожи Кнежевич – керамические, плюшевые и пластмассовые – совершенно неподвижные, но с подвижными глазами. Следили за каждым нашим движением. Я злилась на Лейлу, но не помню из-за чего. Хотела закричать на нашем языке, выдать себя перед этими утками, но мне не удалось выговорить ни одного слова. Ее волосы были черными. И глаза. Как в тот день на острове. Она открыла полотняную сумку и достала из нее вороненка. Он был маленьким, дрожал, словно мое лицо его пугало. Он прижимался к ладоням Лейлы в ужасе от моего присутствия. Она обеспокоенно посмотрела на меня и открыла рот, словно хотела что-то спросить. Тут я проснулась.

Я была в кровати одна. У меня в голове вдруг мелькнуло, что она сбежала от меня, отправилась в Вену пешком. За те две секунды, которые понадобились, чтобы выскочить из комнаты и понять, что она в ванной, я простила ей все глупости. Меня поразил собственный страх. Часть меня хотела от нее избавиться, вышвырнуть из автомобиля на проселочную дорогу, как пустую консервную банку. Но другая часть испугалась ее отсутствия. Она больше не была только Лейлой. Теперь она была и Армином, и Веной, концом этой истории. Я не была готова отказаться от всего этого.

После прощания с госпожой Кнежевич, которая вытерла ладони о свой сиреневый фартук, чтобы крепко меня обнять, мы направились к музею АВНОЮ. На этом дурацком безмолвном заседании было холодно. Лейла пальцами прикасалась к деревянным скамейкам и стульям. Синий облупленный лак на ногтях. Белые волосы закручены на макушке узлом, который похож на спящего полярного зверька. Я смотрела на нее, она смотрела на знамена. Россия. Америка. Родинка у нее на шее, сзади, я ее почти забыла.