Камера - Джон Гришем

— Резонно.

— Мне плевать, резонно это, по-твоему, или нет. Данный пункт не подлежит обсуждению.

— Ясно. И представлять твои интересы могу только я.

— Совершенно верно. Никто, кроме тебя, пусть и в руки не берет мое дело. Хватит с меня иудеев, понял? То же относится к черномазым и женщинам.

— Слушай, Сэм, мы же договорились называть их чернокожими.

— О, прости, ради Бога. Тогда речь должна идти об афроамериканцах, иудоамериканцах и женоамериканцах. Мы с тобой будем ирландоамериканцами и плюс белыми мужеамериканцами. Если тебе потребуется помощь фирмы, постарайся общаться лишь с германоамериканцами или италоамериканцами. Примем в расчет условия Чикаго и допустим некоторое количество выходцев из Польши. Грамотно, а? Вполне в духе межэтнической культуры и политкорректности, так?

— Как тебе угодно.

— Уже легче.

Адам поставил на полях документа галочку.

— Я приму твои требования.

— Еще бы. Если действительно хочешь работать. Только держись подальше от нацменов.

— Исходишь из того, что им не терпится встрять?

— Я ни из чего не исхожу. Мне осталось всего четыре недели, и провести их я хочу с людьми, которым могу доверять.

Адам еще раз прочел третью страницу соглашения. Судя по тексту, Сэм Кэйхолл намеревался единолично отобрать двух свидетелей, что будут присутствовать при исполнении приговора.

— Мне не совсем понятен пункт о свидетелях.

— Все очень просто. Если дело дойдет до газовки, то в соседней комнате посадят около пятнадцати человек. Поскольку придут они туда из-за меня, я имею право выбрать хотя бы двух. Инспектор, американец ливанского происхождения, между прочим, подыщет остальных. Обычно среди писак устраивают нечто вроде лотереи, чтобы определить, кто из этих хищников своими глазами увидит процесс превращения жертвы в падаль.

— Тогда зачем этот пункт?

— В числе тех, кого выбирает казнимый, то есть в данном случае я, всегда был адвокат.

— И ты не хочешь делать меня свидетелем.

— Угадал.

— Полагаешь, я горю желанием присутствовать?

— Я ничего не полагаю. Всем известно, что адвокаты ногти грызут от нетерпения посмотреть, как их клиент вдыхает в себя веселенький газ — когда другого бедняге уже не остается. Им непременно нужно попасть в объективы, полить слезы и покричать о справедливости.

— По-твоему, мне тоже?

— По-моему, нет.

— Так зачем же?

Сэм подался вперед, лицо его оказалось в двух дюймах от зарешеченного окошка.

— Затем, что ты не будешь присутствовать при казни, ладно?

— Договорились, — ровным голосом ответил Адам и поднял с прилавка последнюю страницу. — Но до нее не дойдет, Сэм.

— Умница. Это я и хотел услышать.

— Однако без губернатора нам не обойтись.

Пренебрежительно фыркнув, Кэйхолл откинулся на спинку стула, с независимым видом скрестил ноги.

— Условия изложены предельно ясно.

Так оно и было. Почти вся последняя страница представляла собой злобный памфлет против Дэвида Макаллистера. Отбросив в сторону юридическую учтивость, Сэм дал себе волю: едва ли не в каждой строке мелькали эпитеты типа «лживый», «эгоистичный», «продажный», неоднократно подчеркивалась «неутолимая чиновничья тяга к саморекламе».

— Значит, с губернатором у тебя проблемы, — сказал Адам.

Кэйхолл презрительно улыбнулся.

— Не думаю, что такой язык уместен, Сэм.

— Мне плевать на то, что ты думаешь.

— Губернатор может спасти твою жизнь.

— Неужели? Это из-за него я оказался здесь, на Скамье. С чего вдруг он захочет спасать мою жизнь?

— Я не сказал «захочет», я сказал «может». Зачем лишать себя шанса?

Сэм закурил. Внучок-то, оказывается, совсем простак. Опершись на локоть, он направил на Адама скрюченный указательный палец.

— Если ты считаешь, что Дэйв Макаллистер в последнюю минуту дарует мне жизнь, то ты полный идиот. Я объясню тебе алгоритм его действий. Он использует мое дело, чтобы лишний раз привлечь к своей персоне внимание прессы. Он пригласит тебя к себе в кабинет, а за полчаса до твоего прихода соберет в соседней комнате свору писак. Слушать тебя он будет с величайшей заинтересованностью, пустится в глубокомысленные рассуждения относительно ценности человеческой жизни, назначит новую встречу, уже ближе к казни. Когда ты уйдешь, он бросится к этим борзописцам и выложит им весь ваш разговор. Вспомнит Крамера, прочтет лекцию о гражданских правах, пустит слезу. И чем ближе будет мой день, тем громче станет кричать о нем пресса. Макаллистер из кожи вылезет, лишь бы увидеть себя на телеэкранах. Примется зазывать тебя к себе, если только ты ему позволишь. Он вдоволь напьется твоей и моей крови.

— Он в состоянии сделать это и без нас.

— Так и выйдет. Помяни мое слово, Адам: за час до исполнения приговора губернатор соберет пресс-конференцию, либо здесь, либо у себя, чтобы перед десятками телекамер отказать преступнику в милосердии. И в глазах подонка будут блестеть слезы!

— Но поговорить с ним все-таки стоит.

— Отлично. Иди, говори. Как только за тобой захлопнется дверь, в силу вступит второй пункт нашего соглашения, и от Макаллистера ты прямиком направишься в Чикаго.

— Он может проникнуться ко мне симпатией.

— Он полюбит тебя. Еще бы, внук Сэма Кэйхолла. Какая захватывающая история! Новые репортеры, новые интервью. О, он будет очень рад такому знакомству. Черт побери, ты же поможешь его переизбранию!

Адам пометил что-то в блокноте и попробовал сменить трудную тему:

— Кто научил тебя так писать?

— Твои учителя. Отошедшие в мир иной достопочтенные судьи. Ловкие крючкотворы. Лицемерные профессора. Я читал ту же дрянь, что и ты — в своих университетах.

— У тебя недурно выходит. — Адам тряхнул листом.

— Благодарю.

— Похоже, ты обзавелся здесь небольшой практикой?

— Практикой! Что такое практика? Почему юристы практикуют? Почему они не могут просто работать? Водопроводчики тоже практикуют? Вместе с продавцами? Нет, они работают. Но адвокаты — упаси Господь. Это каста особая, вот они — практикуют. Можно подумать, они действительно знают, что делают.

— Тебе хоть кто-нибудь нравится, Сэм?

— Дурацкий вопрос.

— Почему дурацкий?

— Потому что ты сидишь по другую сторону стены. Через полчаса ты поднимешься и выйдешь. Вечером закажешь ужин в уютном ресторанчике, а потом уляжешься в мягкую постель. На твоей стороне иная жизнь. Я же здесь стал животным. Я живу в клетке. Законы штата Миссисипи отпустили мне ровно четыре недели. В таких условиях трудно любить людей, малыш. Поэтому я и назвал твой вопрос дурацким.

— Выходит, до прибытия в Парчман ты любил кого-то?

Сэм выдохнул густое облако дыма.

— Еще один дурацкий вопрос.

— Почему?

— Не важно, советник. Ты юрист, а не психиатр.

— Я твой внук, значит, могу задавать деду вопросы о его прошлом.

— Задавай. Но, боюсь, какие-то останутся без ответов.

— Опять — почему?

— Прошлого не вернешь, мой мальчик. Мы не можем переделать того, что уже сделано. Да и объяснить тоже.

— Однако у меня нет прошлого.

— Счастливчик.

— Не уверен.

— Слушай, если ты рассчитывал найти во мне археолога, то ты здорово ошибся.

— О'кей. С кем же мне еще поговорить?

— Не знаю. Для меня это все не важно.

— Это важно для меня.

— Честно говоря, в данный момент ты меня не интересуешь. Хочешь — верь, хочешь — нет, но сейчас меня волнует собственное будущее. Часы тикают, и с каждой минутой все громче. Я слышу их отсчет, он вселяет в меня тревогу. Что мне дела до проблем других людей?

— Почему ты вступил в Клан?

— Потому что в нем состоял мой отец.

— Почему он вошел в Клан?

— Потому что там уже был его отец.

— Не слабо. Три поколения.

— Четыре. В годы Гражданской войны полковник Джейкоб Кэйхолл сражался плечом к плечу с Натаном Бедфордом Форрестом.[9] По семейному преданию, старина Джейкоб являлся одним из первых членов Клана.

— И ты им гордишься?

— Это вопрос?

— Да.

— Дело не в гордости. — Сэм кивнул на соглашение. — Подписываешь?

— Подписываю.

— Так давай же.

На последней странице Адам расписался и протянул документ Кэйхоллу.

— Мы затронули весьма конфиденциальную сферу, — сказал тот. — Будучи моим адвокатом, ты никому не скажешь лишнего слова.

— Я соблюдаю правила профессиональной этики.

Рядом с именем внука Сэм поставил свое.

— Когда же ты превратился в Холла?

— За месяц до своего четвертого дня рождения. Не я один — вся семья. Сам я этого, конечно, не помню.

— С чего он решил стать Холлом? Почему не сжег мосты, не сделался каким-нибудь Миллером или Грином?

— Это вопрос?