Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

А потом настал тот ужасный день, когда в течение суток одно за другим случились четыре неприятных события. Все началось с утра. За завтраком Л. Ничюс сказал маме (разумеется, по-литовски), которая все знала об отношениях сына с девочкой: «А если я женюсь на Наташе, она будет первая женщина в нашей семье с русским именем». Юргита, не отрываясь от своих дел, пренебрежительно и безэмоционально заметила: «Ты не женишься на Наташе». Л. Ничюс смолчал (он вообще не перечил родителям), поник головой и духом. Как назло именно на это утро он возлагал особые надежды. В его кармане лежала открытка с какими-то голубыми цветами, на которой он старательно вычертил красивыми буквами: «As tave myliu» <![if !supportFootnotes]>[4]<![endif]> . Предполагалось, что Наташа спросит, на каком это написано, Л. Ничюс переведет, разукрасит свое признание другими выражениями и тут же прочитает краткую лекцию о красоте литовского языка. Но вышло иначе. Он поднес Наташе открытку, она прочитала непонятные слова, засмеялась, спросила: «Что за ерунду ты мне даешь?» — и сунула ему обратно в руки злосчастную картонку. Л. Ничюс почти отчаялся и решился на безумный поступок. Проводив, как обычно, Наташу до подъезда (в ее квартире ему так никогда побывать и не довелось), он вместо обычного прощания сдавленным голосом произнес: «Я люблю тебя». Она, безучастно глядя в мутную лужу, ответила: «Ну, пока». А на следующее утро выяснилось, что родители перевели ее в соседний класс. Как он потом узнал, не было никакого принуждения со стороны взрослых, Наташа сама попросила об этом. Его день рождения, наставший еще через двадцать четыре часа, запомнился подступающими слезами и неспособностью улыбаться против воли. o:p/

o:p   /o:p

...Вторую машину пришлось ждать около часа, но зато в ней он проехал километров сто, аж до Беер-Шевы. Если первый водитель ограничился только приветствием и прощанием (за десять минут езды даже при желании особо не поговоришь), то этот, немолодой хасид, просто заболтал все уши. Он ехал из Акко, и дорога ему безумно надоела. Хасид крайне редко одолевал такие расстояния, о чем в мельчайших подробностях рассказал своему пассажиру. «Ну а ты куда направляешься?» — спросил хасид, когда они миновали указатель «Кирьят-Гат», то есть проехали половину пути. Л. Ничюс, ни словом не желая выдать свои намерения, мрачно проскрипел: «В Димону» (хотя ехал он в другую сторону). «А что там?» — оживленно спросил хасид, явно намереваясь рассказать о своих родственниках в Димоне. «Моя любовница», — подмигнул герой нашей повести. Хасид сердито и осуждающе замолчал, а неделикатный Л. Ничюс усугубил: «Ей около пятидесяти, и она очень хороша». Остаток пути проделали в тишине. Перед выходом из машины он пробормотал благодарность и добавил: «Извини, я пошутил. Вышло по-идиотски, да. Просто мне не хотелось говорить о том, куда еду. Никакой любовницы у меня нет». Хасид тяжело посмотрел на него, но все же произнес: «А-Шем Иварех отха» — традиционное иудейское благословение. Простил, значит. На том и расстались. В третьей машине сидела немолодая супружеская пара (женщина за рулем). Как только он наклонился к открывшемуся окну, женщина закричала на иврите: «До Мицпе-Рамона, мы только туда, дальше не поедем, хочешь?». Л. Ничюс кивнул и еще девяносто километров слушал их разговоры — уже на русском! — то об одном, то о другом. Минуты через три он зачем-то встрял с предупреждением, что прекрасно понимает, о чем они говорят (чтобы они не ляпнули при постороннем чего лишнего), но в ответ с передних сидений на него уставились две пары недоумевающих глаз, а через секунду их споры продолжились. Препирались обо всем на свете, от непонятных стуков в машине до банка, в котором надо взять кредит на покупку квартиры для дочери. Разумеется, по каждому вопросу у них было суммарно не менее, а то и более двух мнений. «Ты ничего не понимаешь, ребенок почти студент, а ты жмешься, ссуду не хочешь брать...» o:p/

o:p   /o:p

...Когда пришло время получать высшее образование, герой нашей повести почти ничего от этой жизни не хотел — нормальное состояние для болезненно эмоционального молодого человека. Л. Ничюс незадолго до выпускных школьных экзаменов в очередной раз безрезультатно влюбился и к июлю только и желал, чтобы все — и любовь, и абитуриентская страда — поскорее закончилось. Попытки родителей заинтересовать его хоть чем-либо регулярно терпели неудачу. В результате Арвидас поступил просто: в течение пары недель он каждый день скупал все общественно-политические газеты, просматривал их, вырезал нужные статьи и складывал их в отдельную папку. Когда заметок накопилось около десятка, он позвал сына и вручил ему это небольшое досье. «Что это?» — задал Л. Ничюс резонный вопрос. «Увидишь». o:p/

Оказалось, отец собирал материалы об армии. Текущие заметки о том, что сейчас там происходит. В самой армии и в горячих точках. Арвидас никаких фраз не подчеркивал и своих комментариев на полях не оставлял. Все выводы Л. Ничюс, идеально здоровый, должен был сделать сам. И он сделал. Но при этом он совершил такой лихой финт, которому впоследствии завидовали все знакомые. Он мало того, что поступил в МГИМО на факультет международных отношений, так еще и ухитрился войти в число шестерых первопроходцев группы литовского языка, ранее не существовавшей. Разумеется, поступление в любую другую группу обернулось бы для Л. Ничюса провалом. Но ему повезло. o:p/

Никому на свете он не говорил, как ему стыдно там учиться. Будучи по природе человеком чрезвычайно справедливым, он понимал, что, решив проблему высшего образования таким способом, совершил подлость. Не в чей-либо адрес, а просто — общечеловеческую подлость. Он пошел по пути — и это не пустые слова — наименьшего сопротивления. Разве так можно? Впрочем, учиться ему нравилось, да и однокашники относились к нему нормально. Конечно, они понимали, что Л. Ничюс сильно схалтурил, но зато он все пять лет служил ходячим словарем и справочником — основной-то предмет, литовский, он знал едва ли не лучше преподавателя, немолодой дамы литовского происхождения по имени Ольга Павловна (на самом деле преподавательницу звали Оле, а ее отца — Повилас). Она была единственной литовкой на факультете. o:p/

Учеба в МГИМО решила ряд прежних проблем. Все и думать не хотели, как его зовут, на каком языке он говорит с родителями (а учитывая специфику обучения, это даже виделось преимуществом), а также с кем он встречается. И поначалу казалось, что все, он сумел интегрироваться в общество и найти себя. Но новая беда пришла с неожиданной стороны — начали ухудшаться официальные отношения между двумя странами, Литвой и Россией. Сперва все, включая Л. Ничюса, лишь посмеивались, слыша о каких-то там претензиях, намерениях и громких терминах, включая пугающее слово «оккупация», используемых политиками. Потом смеха стало меньше. В российской периодике об этой проблеме писали мало, но студенты литовской группы регулярно читали вильнюсские газеты (их приносила Ольга Павловна), и прочитанное навевало тоску. Все было бы не так страшно, кабы не национальность героя нашей повести. В самом деле, разве можно всерьез усомниться, что Оля Тихонова и Маша Померанская (его одногруппницы) придерживаются пророссийской позиции? А вот что думать про Л. Ничюса, неясно. Кто он — свой или чужой? Наш или ихний? Не пятая ли он колонна? Не казачок ли он? Конечно, эти разговоры особого значения не имели (тем более, что настолько в лоб ему никто ничего не заявлял, да и в целом на эту тему студенты чаще шутили, чем говорили всерьез), но то же самое начиналось и в Литве, когда он приезжал в гости к родственникам. Подозрения в адрес несчастного студента формулировались почти что идентично, только направление у них было другое: не предает ли он интересы предков? Не забывает ли он свою родину — настоящую родину? o:p/

И там и там Л. Ничюс вел себя, казалось бы, преглупым образом: он отмалчивался. Никому ничего не говорил. Либо смущенно улыбался, либо мямлил что-то наподобие «давайте жить дружно», что не прибавляло ему убедительности. А правда заключалась в том, что он по своей инициативе вообще об этом не думал. Плевал он на все это. Л. Ничюс понимал, что политики тут больше, чем нравственности, а демагогии отведена роль едва ли не религиозная. Также он ясно видел, что дело вряд ли кончится чем-то конструктивным, а на отношениях между простыми людьми, жителями двух стран, это если и отразится, то несильно. Характерный пример — его дедушки-бабушки. Конечно, те ворчали и подозрительно косились на него во время околополитических бесед, но все равно любили его очень крепко, кормили и всячески баловали, а когда он уезжал — пускали искреннюю слезу и потом едва ли не еженедельно спрашивали по телефону, когда же он наконец опять приедет. Вот и было ему все равно, кто в итоге возьмет верх. С одних не убудет победить, другие не умрут, если проиграют. Но излагать свою позицию Л. Ничюс не считал возможным — ему бы не поверили. o:p/