Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Сейчас же он сознательно пошел на это. Рано утром выскочил из дома, встретился с Гурвичем, забрал у него бумаги, на автобусе добрался до Аялона, спустился, нарушив все правила, по автомобильному съезду вниз и принялся голосовать. Разумеется, по доброй традиции первая машина остановилась сразу же и, как и должно быть, предложила подбросить километров на двадцать всего, до поворота на Ришон ле-Цион. Обычно Л. Ничюс от таких подвозов отказывался — незачем, если уж и ехать, то на солидное расстояние. Но сейчас он с удовольствием и сразу же высказанной благодарностью принял предложение. Надо использовать все возможности, чтобы смотаться отсюда побыстрее. До Ришона так до Ришона, сегодня это всяко лучше, чем стоять на месте. Кстати, в израильском трэмпе есть один безусловный плюс относительно российского автостопа: о деньгах речи не заходит в принципе. В России же как — останавливаешь машину, узнаешь, по пути ли вам с водителем, и если да, чаще всего начинается: «Сколько платишь?» — «Нисколько». — «Как так?» И поясняешь пять минут. А тут все проще: если остановили, то точно повезут бесплатно. В первый раз он проехался автостопом году примерно в 1993-м, еще будучи школьником.  На спор. Как-то он упоенно наврал одноклассникам, что уже опытный стопщик. Те не поверили. В доказательство своей правоты он вызвался доехать до любого города не очень далеко от Москвы, привезти оттуда что-нибудь продаваемое только там и вернуться обратно. Сошлись на Сергиевом Посаде. Но чтобы ответчик не сжульничал, два одноклассника решили его «проводить» — доехать с ним на автобусе до трассы и убедиться, что Л. Ничюс сел в машину. А уж обратный путь — на его, стопщика-спорщика, совести. Но на всякий случай у него отобрали почти все деньги, которые сумели найти (хотели взять все, но испытуемый возмутился: а покупку на какие шиши делать? Потом все шиши вернули). Судьба Л. Ничюса хранила. Первая же легковушка отвезла его прямо до Посада, где он успешно купил какую-то местную газету и на электричке, зайцем, вернулся обратно. Эта поездка немного прибавила ему авторитета в глазах сверстников, но не в своих собственных. o:p/

Поступление в школу не изменило ощущение внутреннего изъяна, только теперь герой нашей повести стал чуть больше понимать, в чем дело. Он был, по собственным внутренним убеждениям, человеком совершенно неуместным. Не никчемным, а именно неуместным. В школе продолжились те же сложности, что и в саду, — с именем, с языком. Но добавились новые. Он постоянно выказывал не те знания и не те предпочтения, что от него ожидались. В его способностях никто не сомневался — по всем предметам он всегда успевал не хуже большинства и общался с окружающими людьми нормально. Но... Л. Ничюс умел сказануть что-нибудь этакое, от чего все либо смеялись, либо приходили в ужас и недоумение. Лет в восемь он на перемене подошел к своей классной руководительнице, которая стояла в коридоре, беседуя с учительницей пения, и спросил: «Марина Михайловна, а у нас столица СССР — Москва?». Та кивнула. Ученик продолжил: «А Вильнюс не может быть столицей СССР?». До событий января 1991 года еще предстояло дожить, но все равно учительница, в общем-то добрейшей души женщина, очень занервничала и отчитала ничего не понимающего Л. Ничюса. В другой раз на уроке рисования детям поручили изобразить государственный флаг — красное поле с серпом и молотом. Л. Ничюс справился с заданием раньше остальных учеников и, о чем-то задумавшись, автоматически начал выводить в левом верхнем углу буквы: «Lietuvos TSR» <![if !supportFootnotes]>[3]<![endif]> — именно такой вариант флага он заметил дома в одной из старых книг. Увидев это, учительница сильно удивилась и принялась расспрашивать, что это означает. Выслушав пояснения Л. Ничюса, она решила родителям не звонить, классной не сообщать, то есть делу хода не давать. В конце концов, крамолы в этом не было никакой. Но не было и нормы — в классе учились и армянский мальчик, и грузинская девочка, и кто-то с украинскими корнями, но таким образом отличался всегда только Л. Ничюс. Еще он неоднократно вслух говорил, что его любимый поэт — Донелайтис, а произведение — «Времена года» (нет сомнений, что ни один ребенок не может всерьез ценить столь сложного поэта, но в семье Л. Ничюса царил культ Донелайтиса, и школьник не мог остаться в стороне).  А когда мальчики в классе чуть подросли и начали всерьез обсуждать футбол, он имел глупость во всеуслышанье заявить, что болеет не за «Динамо», ЦСКА или другую московскую команду, как делали все, а за вильнюсский «Жальгирис», и что лучший игрок страны не Добровольский и не Татарчук, а вовсе даже и Нарбековас. Утверждение было настолько смешным, что его никто не стал комментировать или оспаривать, — все лишь переглянулись и покрутили указательными пальцами у висков (а один из одноклассников, нагловатый Макс Смирнов, даже громко присвистнул). Л. Ничюс, как всегда непонятый, загрустил и отошел в сторону. o:p/

Январь и август 1991 года он запомнил. В январе родители постоянно звонили родственникам и друзьям, проклиная центральное телевидение, недостаточно и необъективно, на их взгляд, освещавшее трагические события. Все знакомые, к счастью, вышли из передряги живыми-здоровыми, хотя некоторые попали в эпицентр столкновений, кто-то у парламента, кто-то у телецентра. Из разговоров взрослых Л. Ничюсу запомнились не очень понятные слова «Комитет национального спасения», «группа ёАльфа”», фамилии Ермолавичюс и Ландсбергис. Что это и кто это, он узнал несколько лет спустя. А еще он спросил родителей, за что они ругают Горбачева (кто он такой, герой нашей повести знал). Мама ответила: «Он трус и лжец, потому что хочет снять с себя ответственность за кровь». Л. Ничюс состроил понимающую мину. o:p/

Девятнадцатого августа литовская семья поехала с давними друзьями, супружеской парой Ревзиных, на их дачу в Переделкине. Утренние новости никто не смотрел и не слушал. Оказавшись на шоссе, все вытаращили глаза — навстречу, в город, шли танки. В воздухе уже года три как веяло неприятностями, но чтобы вот так, в открытую?! Даже Л. Ничюс, в силу возраста еще ничего не смысливший в политике, интуитивно почувствовал, что в этом внушительном действии — движении танков — нет ничего хорошего. Они посидели на даче пару часов (хотя на самом деле не посидели, а постояли и походили — от нервного напряжения никто сидеть не мог, мужчины постоянно курили на крыльце, женщины взволнованно кружили вокруг домика, а наш школьник вызвался перетаскать кем-то привезенные дрова от ворот к дому), от соседей узнали, что случилось, да и поехали обратно в Москву. Следующие три дня Ничюсы (на литовском их фамилия во множественном числе звучала как «Ничей», с ударением на «и» — какая ирония судьбы, неоднократно думал двадцать лет спустя герой нашей повести), как и все прочие, не отлипали от телевизоров, зорко наблюдая за сыном, который стремился выбежать на улицу. Жили они на Ходынке, в опасном соседстве с Белым домом. Исход путча Арвидас и Юргита восприняли однозначно — безоговорочная победа, поскольку независимость Литвы, объявленную полутора годами ранее, вскоре должна будет признать и Россия, а за ней и другие страны (как и случилось буквально несколько дней спустя). Первого же сентября Л. Ничюс подробно рассказал одноклассникам, почему это хорошо для Литвы. Кто-то, правда, наябедничал классной руководительнице, и она провела с героем нашей повести «беседу», но он привык к таким мерам и почти не обращал на них внимания.  Да и сама учительница понимала, что конъюнктура изменилась, и отчитывала юного литовца вяло и формально. o:p/

Но не только пролитовскими эскападами он регулярно подтверждал свою неуместность. Лет в одиннадцать он увлекся самой некрасивой девочкой класса, Наташей Сборщиковой, с которой никто из мальчиков никогда не дружил. Увлекся искренне и совершенно не наперекор каким-либо житейским обстоятельствам — просто она ему понравилась. Она инертно принимала его ухаживания и даже согласилась сесть с ним за одну парту, для чего им обоим пришлось покинуть своих прежних соседей, благо детей в классе училось не очень много и столов хватало. Случившееся обернулось едва ли не скандалом: мальчик и девочка добровольно решают сесть вместе! Что им довелось пережить — не описать. Зубоскалили все, включая некоторых учителей, и самое подлое, что все это делали как бы шутя, не зло. Но постоянно. Л. Ничюс был несгибаем и призывал к этому же Наташу. Сама она мнений не высказывала. Впрочем, их дружба ничем не кончилась. Она послушно сидела рядом с ним, не возражала, когда он провожал ее до дома, улыбалась, когда он ей на уроках писал записки «ты красивая». Но влюбленный Л. Ничюс и сам понимал, что именно он — движущая сила их романа. Разумеется, они не целовались и даже за руки ни разу не держались. Самое страстное (и одновременно странное), что случилось меж ними, — один-единственный раз произошедший исступленный контакт ногами, когда они случайно соприкоснулись коленями под партой и затем еще минуту отчаянно терлись друг о друга, как будто играя ими, коленями, в царя горы, но при этом, оказываясь царем, уступали свою позицию сопернику. o:p/