Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев

Последние годы жизни самого Герцена прошли преимущественно в Женеве, однако в 1869 году он вновь наведался в Ниццу.

«Он [Герцен] был человеком чрезвычайно тонким и чувствительным, обладающим огромной интеллектуальной энергией и язвительным остроумием, легкоранимым чувством собственного достоинства и полемическим задором; он был склонен к анализу, исследованию и разоблачительству, считая себя „срывателем масок“ с личин и условностей и разыгрывая из себя беспощадного разоблачителя их социальной и нравственной сути»

(Цит. по: Исайя Берлин «Александр Герцен и его мемуары», статья представляет собой предисловие к английскому изданию «Былого и дум» (1968). Перевод В. Сапова выполнен по изданию: Isaiah Berlin, The Proper Study of Mankind. An Anthology of Essays. Ed. by Н. Hardy and R. Hausheer, London, 1997, p. 499–524)

В это время Огарев остался в Женеве, и они продолжили общение друг с другом характерным языком XIX века — посредством писем.

Следует отметить, что с того момента, когда молодая Наталья Тучкова влюбилась в Герцена, уже прошло двенадцать лет, но их отношения все еще скрывались от посторонних.

В это трудно поверить, но Огарев проявил в отношении своей изменницы-жены поразительное великодушие. При этом Герцен, наш борец за счастье всего человечества, спокойно наблюдал, каких больших усилий стоили его другу и названному брату перенесенные им при этом волнения.

Герцен объяснял Огареву:

«В моей чистой близости с твоей подругой был для меня новый залог нашего trio».

Подругой? Вообще-то говоря, эта подруга была женой его лучшего друга, и они были обвенчаны в церкви. А это, особенно в XIX веке, было делом святым, фактически принятием обязательства в любви и верности перед лицом самого Господа. Да и в одной из заповедей было сказано: не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его…

Удивительно, но Огарев был не против тройственного союза. Правда, через некоторое время он предпочел удалиться.

В данном контексте совершенно по-особенному звучат написанные им строки:

Тот жалок, кто под молотом судьбыПоник — испуганный — без боя:Достойный муж выходит из борьбыВ сияньи гордого покоя…

Однако деликатный уход Огарева из любовного треугольника не принес добрых плодов. С каждым прожитым вместе с Герценом годом требовательность Натальи Алексеевны росла, а вместе с этим росли раздражительность и неудовлетворенность. Александр Иванович понял, что жестоко ошибся, приняв свой порыв за любовь (сама Тучкова весьма точно назвала его чувство «вспышкой усталого сердца»), но было уже поздно что-либо изменить. Короче говоря, их союз не принес радости ни Герцену, ни Тучковой.

Огарев же «в сияньи гордого покоя» наблюдал за тем, как двое близких ему людей ранят и мучат друг друга.

Как ни странно, хотя он и достаточно тяжело перенес разрыв с любимой женой, но его дружба с Герценом не охладела, о чем свидетельствуют его слова, написанные в 1861 году в одном из писем:

«Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь».

* * *

А вот трое детей Герцена от первого брака находились с «мачехой» в разладе. Они относились к ней не просто недружелюбно, но иногда и откровенно враждебно. Они не желали понимать чувства отца и считали, что он дурно поступил в отношении своего друга Огарева. Положение только усложнял невыдержанный, эгоистический и резкий характер Натальи Алексеевны.

В 1869 году Герцен просил старшую дочь объяснить сестре то, что произошло. Он написал:

«Скажи ей, что никогда, ни одного дня не было лжи в отношении Огарева. Совсем напротив, ни одного обмана, ни одного объяснения не было с ним».

Поверить в это было невозможно, и сложившаяся ситуация выглядела насквозь ложной. От этого страдали все, больше всех — сама Наталья Алексеевна. Она просила Герцена узаконить их отношения, по крайней мере, перестать скрывать происходящее от близких. Но тот все боялся дать «козырь» своим многочисленным врагам, которые не преминули бы поиздеваться над тем, что у издателей «Колокола» — «общая жена».

* * *

Итак, в 1869 году Герцен и Наталья Алексеевна Тучкова перебрались в Ниццу. Вместе с ними там тогда находилась их дочь Лиза (тогда она еще была жива), которая все еще носила фамилию Огарева, но называла Александра Ивановича папой.

2 февраля 1869 года Герцен написал Огареву:

«Обрывается все на мне. Что впереди — я издали не знаю и иду с завязанными глазами. Жизнь частная погублена, с этими элементами и не мне чета мастер ничего не слепит. Время идет, силы истощаются, пошлая старость у дверей».

А Николай Платонович в это время уже увлекся «погибшим, но милым созданием» — англичанкой Мэри Сезерлэнд. Она была почти неграмотной «падшей женщиной», а проще говоря — проституткой.

«Я всегда ненавидел ревность; она слишком похожа на зависть».

(Н. П. Огарев)

Он познакомился с ней случайно, гуляя вечером по туманному Лондону. Озябнув, он забрел в какой-то полупустой паб и подсел там к молодой англичанке, поджидавшей случайных мужчин…

После этого они не расставались, так как сострадание к судьбе этой женщины, оказавшейся на самом дне жизни, быстро переросло у Огарева в стойкую привязанность. Да, после всего, что он и сам пережил, он полюбил Мэри, не пожелав, как утверждает он сам в одном из писем, «завершить последний акт своей трагикомической жизни аристократической подлостью».

Вскоре Огарев подыскал отдельную квартиру, где и поселился вместе с Мэри Сезерлэнд и ее пятилетним сыном, предполагаемый отец которого исчез, нанявшись матросом на торговое судно. Потом в этом их доме бывали идеологи народничества М. А. Бакунин и П. Л. Лавров (Миртов), а также многие другие русские гости.

Вплоть до смерти Огарева Мэри вела хозяйство, ухаживала за ним, больным (он начал сильно пить, участились эпилептические припадки), была его и нянькой, и верной подругой.

Долгие годы именно она была его любовницей и сестрой милосердия. Именно эта бесхитростная женщина, а не экзальтированная сторонница свободной любви, какой была Наталья Алексеевна Тучкова, оберегала его, как ребенка, предугадывая время его припадков.

И именно ей он посвятил следующие строки:

Как благодарен я тебеЗа мягкость ласки бесконечной.За то, что с тихой простотойПочтила ты слезой сердечной.Твоей сочувственной слезой,Мое страданье о народе,Мою любовь к моей странеИ к человеческой свободе.

По всей видимости, эта простая добрая женщина и не задумывалась при этом о «трагикомичности своей жизни» и о каких-то там «аристократических подлостях». Она и слов-то таких не знала, зато вот десять простых христианских заповедей не были для нее чем-то, имеющим отношение к кому угодно, но к другому…

К Генри, сыну Мэри Сезерлэнд, Огарев относился по-отцовски, а еще у них воспитывался незаконный сын Саши Герцена — первый внук Герцена — по прозвищу Тутс.

Наталья Алексеевна Тучкова характеризует этого ребенка так:

«Маленький Тутс был хорошо одарен, но упрям и капризен до невероятности».

Мальчик этот был сыном Александра Александровича Герцена и Шарлотты Гетсон, которая в начале июня 1867 года покончила с собой, бросившись в воды Женевского озера.

Наталья Алексеевна Тучкова излагает эту историю следующим образом:

«Наташа взяла на воспитание старшего сына своего брата, его звали Тутс; это тот самый ребенок, о котором говорится иногда в письмах Герцена к Огареву и которого мать так трагически кончила свой недолгий век, бросившись в реку в том самом месте, где сливаются воды темно-синей Роны и белой Арвье. Это очень странное зрелище: эти реки долго текут рядом, сохраняя каждая свой цвет, и только позже сливаются совершенно. В Роне есть глубокие пещеры, туда прибило тело несчастной Шарлотты. Когда она приехала из Англии с маленьким Тутсом, ее поместили у Огарева в доме, но скоро Мэри стала ревновать ее к Огареву и к своему сыну Генри. Шарлотта любила Огарева, как отца; когда она услышала непонятные упреки от Огарева, она поняла, что ее очернила Мэри перед ним; она горько плакала в последний день, просила водки у Мэри, та дала, а вечером Шарлотта исчезла, это дало повод добродетельной Мэри распускать слух, что Шарлотта бросила ребенка на ее попечение и бежала с новым любовником, но Рона отомстила Мэри и оправдала несчастную жертву; через четыре года она выбросила из пещеры на поверхность вод тело Шарлотты, полиция вспомнила исчезновение молодой англичанки и пригласила Мэри посмотреть на свою жертву: на одной ноге была еще ботинка и в кармане связка ключей. Мэри признала ключи и останки покойницы. Неужели сердце ее не содрогнулось от недостойной клеветы?».