Леди Ру - Владимир Станиславович Елистратов

вспоминала в последнее время), когда все стали говорить про Кафку, сказал: «Кафка-какафка», – и заснул.

От чтения всех этих «какафок» у меня заболела голова. Правый висок. Я выпила цитрамону и, отмыв руки от клопов и взяв список из названий романов, героически поехала в «Библио-Глобус». Пять романов – Илоны Зулич, двадцать – других продвинутых отечественных литературных дарований. Полная спортивная сумка романов. Даже немного участилось сердцебиение. Что-то было в этом от той, давнишней моей жадности до знаний.

Сначала я засела за других авторов, чтобы потом лучше понять, откуда растут ноги у Зулич. И вообще – чтобы разъяснить, кто есть ху и ху из кто в российской литературе.

Где-то на шестом романе (а читала я быстро) я, если можно так выразиться, метафизически затосковала. Самым обидным было то, что все эти авторы писали очень неплохо, даже хорошо, местами – блестяще. Особенно там, где из текста пёрла, как пузыри из бутылки с нарзаном, ирония. Метафизическая же тоска происходила от никак не желавшего покидать меня вопроса: «Зачем я все это читаю?»

Я никак не могла понять, почему после чтения всех этих неглупых текстов во мне нарастает и нарастает какая-то душевная изжога. Вроде бы все было на месте. И диапазон широк и исчерпывающ: от надрывного сентиментализма или мистики до жёстко-лаконичного реализма с элементами талантливо изложенного порно.

Были, конечно, и откровенно беспомощные тексты. Явно проплаченные. Они, как правило, и возглавляли рейтинги. Это были тексты, целиком состоящие из претензий на невероятную глубину. Так сказать, поток претензий на глубину, он же – общих мест. Но многие явно искусно, почти виртуозно, сделанные романы прочитаны были мною на одном дыхании. И все равно после этого «одного дыхания» в ноющем, несмотря на цитрамон, правом виске стучало: «Зачем я все это читаю, зачем?..»

Я – опять же – честно, тупо и обстоятельно дочитала последний, 20-й роман и перед нырком в Зулич решила сделать перерыв. Чтобы в голове улеглась вся эта какафкофония и чтобы постараться ответить себе самой на вопрос: в чём всё-таки дело, в текстах или во мне?

Два дня я ничего не читала, гуляя по набережной и парку, и думала. Ближе к вечеру второго дня я решила так: дело во мне. Все банально. Банальнее некуда. Я, как институтка XIX века или как пионерка 30-х гг. века XX, жду от литературы чего-то большего, чем литература. А время изменилось: литература – это литература. Хорошая, плохая, разная. Но – только литература. Что-то вроде словесного дизайна. Или современной архитектуры. Молодые, умные, как говорится, конкретные ребята упражняются в организации словесного пространства и времени. И делают это, наверное, высоко-высоко профессионально. Вот и молодцы. А я, дура, по старинке открываю книгу, как дверь храма или как молитвенник. Но никакого храма и никаких молитв там нет. И это, наверное, правильно. Наверное, все встало на свои места и вся эта мешанина-нелепица двух-трёх русских веков с «поэт в России больше, чем поэт» и тому подобным наконец-то завершена. Детектив – отдельно, духовные катакомбы – отдельно. А христианская проповедь в форме детектива о неврастенике, тюкнувшем старушку, и святой проститутке с небесными глазами – всего этого уже больше никогда-никогда не будет. Всё, конец географии. Окончательное отделение церкви от искусства.

От этой очень простой, простой до пошлости, мысли, а вернее – чувства, мне стало вдруг так грустно, что я заплакала прямо на улице. Нет, нельзя!.. Это уже совсем глупо. Тоже мне: плач о погибели русской словесности… Я вытерла слезы и оглянулась. Оказывается, я стояла у памятника Достоевскому. Достоевскому, которого я люблю до слез. То есть – буквально: до слез. Читаю – и начинаю плакать. Кончатся когда-нибудь в моей жизни эти чудеса и совпадения или нет? Как же я сюда вышла? От Фрунзенской дочапала до Волхонки и не заметила. С ума я, что ли, схожу или просто обчиталась.

Федор Михайлович сидел на краешке стула, вцепившись в края, как будто его сгоняют (а ведь его сгоняют!!!) и ничего не выражающим, как бы он сам, наверное, выразился «безглазым взглядом» смотрел на Манеж. Я медленно спустилась по ступенькам и побрела в сторону станции метро «Боровицкая». Справа, на целлофане, расстеленном на граните, бойкий старикан в выцветшем зелёном берете, натянутом на уши, разложил книги. Я пробежала глазами по обложкам двадцати-тридцатилетней давности. Издательство «Советский писатель»… Опять все то же… Как там у вас, мой славный, мой несчастный, Федор Михайлович?… «Безмозглая мысль»?..

– Что ищете, девушка? – веселым тенором проскрежетала беретка. Беретка была пронзительно синеглазая и сильно навеселе. Неужто у него что-то покупают?

Я еще раз пробежалась глазами по книгам. Стивенсон. Энциклопедия рыбака. Фадеев. Похлебкин. Луи Арагон… Какая-то вавилонская инсталляция… Зарубежный детектив. Румынский (73-й год). Учебник древнерусской литературы. Маршак. Сделай сам. Мериме. Воспоминания Жукова. Тютчев…

Я взяла томик Тютчева и, уже словно зная, чтó открою, открыла наугад. Конечно…

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных,

Все зримое опять покроют воды

И божий лик изобразится в них.

– Поэзией интересуетесь, девушка?..

– Сколько это?

– Сто. Для вас – пятьдесят.

Я дала сто и пошла к метро. Вдогонку:

– А сдачку? – в теноре беретки явно чувствовалась уверенность, что сдачки давать не потребуется. Я обернулась и улыбнулась старичку. Синие, смеющиеся, хитро-добрые глазки говорили о том, что час природы пробьёт нескоро.

– Счастья тебе, красавица!

В одно мгновение с души смыло всю эту двадцатироманную муть. Стало хорошо и просто. Как и должно быть. У метро я набрала номер «Т.Т.»

После трех гудков:

– Привет, Дуся.

– Здравствуй, Тимур. Как твое здоровье?

– Спасибо, налаживается.

– Как сын?

– Все в порядке. Слушай, Дуся: ты вылетаешь через четыре дня. Хватит тебе четырех дней?.. Как твой литературный ликбез?

– Продвигается. Четырех дней хватит, Тимур.

– Отлично. Перед твоим вылетом я тебе позвоню. Ты мне скажешь в двух словах, что думаешь об этой Илоне, исходя из прочитанного. Ладно?

– Ладно… Тимур?..

– Что?

– А когда… я смогу… увидеть тебя, потом, после поездки?

– Да, так будет лучше. Ты же сама понимаешь.

– Понимаю. Конечно, так будет лучше.

– Вот и хорошо, Дуся. Я тебе позвоню.

– Пока.

– Пока.

Я не стала садиться в метро и пошла домой пешком. Пришла домой, когда стемнело. Легла в постель и уснула сразу, без всяких снов.

Глава 21. Бесы +

Романы Илоны Зулич, которые я читала в течение трех дней, произвели на меня очень сильное и, если честно, гнетущее впечатление. Не в литературном смысле. Сейчас поясню.

Написаны они были хорошо. Технически почти безупречно. Насколько я, конечно, могу об этом судить.