Юность - Рюрик Ивнев

— Разве это необходимо?

— Да. Этот Берг все испортил. Он струсил. Он бывал прежде, а теперь… — Кирюша останавливается, делает большие глаза. Он будто во сне, лицо — совсем белое.

— Успокойтесь, я думаю, все обойдется…

— Сад кажется Боре муравейником. Бегают, что-то делают, кричат, будто все это страшно важно.

— Кирюша, посмотрите на детей в саду. Они не напоминают вам кого?

— Где?

— Вот эти дети, сад…

— Как пахнет весной.

— Вот он, вот он, он мячик мой хотел утащить. Ты не куришь, ты не куришь, а он, а он, курит? Он курит?

— Нет, я не согласен. Помочь, написать, но два дня у себя… Нет. Нет. Это невозможно.

— Но, Павел Иринархович, из-за Берга все известно. Будут искать. Два дня необходимо остаться в Петербурге.

— В моем доме нет.

— Боря возвращается в свою комнату, немного сконфуженный.

— Кирюша, я говорил — нет.

— Не позволил?

— Конечно, нет.

Кирюша ничего не сказал. Он заплакал. Как-то беспомощно, жалко. Кирюша плакал долго. Потом начал просить.

— Но ведь он отказал. Он не перерешит.

— Нет, не у него, но вы могли бы, у вас? Он же никогда здесь не бывает.

Пауза.

— Решено?

— Решено.

— Я знаю, вы добрый, вы согласитесь.

Прохладный ветер. Мост, как дуга. Бледное небо. Автомобиль подпрыгивает.

— Вы не слишком скоро. Вас оштрафуют.

Николай Архипович в дамском платье, закутанный, под вуалью. Рядом — Боря, напротив бледный, как полотно, Кирюша.

— Уж лучше в речку, только не это. Мне так страшно. Я убью Берга.

— Кирюша, замолчите. Вы только нервируете.

— Если бы не он, мы были бы уже…

— Ах, не считайте. Лучше закройте окно. Дует.

— Он сегодня дома?

— Нет, он сегодня на вечере у фон Корн.

— Матильду Корнеевну вы не знаете?

— Маман Ксении Эразмовны? Я ее не видел. Она отдельно…

— Да, да, на Поварском. Это целая история.

— Николай Архипович, мне все кажется, что…

— Ах, оставьте, Кирюша.

Автомобиль выехал на набережную. Мелькнули река, перила, вот старый дом, вот черный подъезд.

— Барин уехали?

— Так точно.

— Вера Арнольдовна?

— Барышня у себя. Да. Вас ожидают. Да, молодой человек, что бывает у вас часто.

— Карцев?

— Так точно. Карцев будут.

Николай Архипович, неловко кутаясь в манто, поднимается за Борей. Кирюша, желая отвлечь внимание лакея, прикованного к странной даме, трясущимися руками достает папиросу и просит дать спичку. Долго не удается закурить. В это время Николай Архипович и Боря проходит наверх.

— Вот здесь пока подождите. Я сейчас.

— Алеша, это вы?

— Я.

Боря целует Алешу, жмет руку.

— Вы добрый, хороший. Я соскучился.

— Да. Да. Я знаю. Вот послушайте, дайте руку, это сердце очень бьется? Да? Впрочем, это не только от вас, мы сейчас бежали.

— Бежали?

— Да, не шутите. По-настоящему, как в средние века, из замка, с переодеванием. Только вы не подавайте вида, что узнаете Николая Архиповича. Хорошо? Ведь я вам о нем рассказывал.

— Ах, да Николай Архипович. Помню. Неужели осв…

— Да, да он будет здесь, а мы уйдем. Я познакомлю, только так, по-настоящему.

— Эмма Эдуардовна, пожалуйте. Вот познакомьтесь, мой друг Алеша Карцев.

Николай Архипович молча протянул жилистую руку. Алеша улыбнулся.

— Мы, Ник… мы, Эмма Эдуардовна, уйдем пока… Вот здесь располагайтесь. Сюда никто не войдет.

Боря стучит в Верину комнату.

— Нельзя. Нельзя. Бобик, ты? Я переодеваюсь. У тебя Карцев.

— Да я видел, Верочка, тут у меня пока мы пойдем, дама…

— Дама?

— Да. Посидит, ты не тревожь ее и об этом не болтай дядюшке.

— Ах, это прогресс. Браво. Браво. Интересная? Молодая? — Слышно, как Верочка хихикает в ладоши и стучит каблуками.

— Ты уходишь? Не к Корн?

— Тебя просили…

— Нет, конечно, нет, я без…

— Хорошо, хорошо, я все сделаю.

— Алеша, вы пузатик. Темноглазик. Это я мальчика в саду детском видел. Совсем пузатик, как вы, то есть вы, как он. Ведь я старше вас? Мне жалко, что я старше вас. А знаете что? Вам не смешно? Мне хотелось бы иметь сына, не жену, нет, а сына. Если бы только, как будто, я вдовец, у меня один сын, маленький карапузик. Темноглазик. Я бы ходил гулять. За руку. У него был бы мячик полосатый. И я был бы лучше, т. е., я был бы чище, пожалуй. Вы улыбаетесь?

— Нет, я не улыбаюсь. Это так просто иметь сына.

— Ах, да, но не мне. Ведь я не увлекаюсь женщинами, а так без любви, это омерзительно…

Шелестят деревья в Летнем Саду. Пахнет краской, сырым деревом. Проносятся совсем близко трамваи, и становится больно от разного звона, шума.

— Пойдемте вдоль решетки, вот так, туда, чтобы не было этого звона. Вам не больно?

— Больно?

— От звона?

— Нет.

— А мне больно.

Пауза.

— Вы меня не жалеете?

— Я вас люблю, Боря.

— Это не то. Я совсем в вас, а вы не совсем, частицей. Я очень устал, мне кажется, что иначе быть не может, мы должны быть неразлучными. Вы никогда не получите того, что теперь. Так сильно, вас никто не полюбит. У меня ничего. Все в вас. Верочку я очень люблю, но она тоже не всегда добрая, мама посторонняя, она всегда как-то была со стороны. Вот Сережу, брата люблю сильно, он пузатик маленький, вот если бы он сыном был.

Пауза.

— Я летом его увижу, я поеду летом домой. Вера, должно быть, поедет, а вы летом?

— Я здесь под Петербургом.

— Как же я без вас?

Алеша улыбается, жмет Борину руку.

— Вы знаете, Боря, редко говоришь всю правду, она как-то не говорится, это не нарочно, а так уж… Вот мне сейчас пришло в голову, это немного стыдно: мне так приятно, что у меня кто-то есть очень близкий, дома тоже все любят, но это не то. Я без вас тоже не могу. Если бы вы были просто, ну… — Алеша краснеет.

— Гимназистом?

— Ну да, учеником, одноклассником и просто товарищем, мы были бы друзьями, такими знаете, вместе всюду и …

— А теперь хуже?

— Нет, не хуже. Немножко странно. Вы не сердитесь, милый, я часто слышал об «этом», читал, мне всегда представлялось это гадким, отвратительным, но теперь у меня противоречие. То — нехорошо, но вы очень хороший.

— Алеша, ведь вы не знаете. Нельзя так говорить, ничего не зная. Мне смешно вам разъяснять, но ведь это — одно и тоже. Вам разве противно, когда мы целуемся.

— Нет, конечно, нет…

Боря улыбнулся нежно и счастливо.

— Иногда самые простые слова делаются чудесными, расчудесными. Для меня сейчас слово «конечно» — чудесное — расчудесное.

— Как долго я не спал.

— Не сердитесь, Николай Архипович, я совсем голову потерял. Николай Архипович — это не скверно? Николай Архипович знаете что? — Боря кидается к Николаю Архиповичу, целует его жилистую руку. — Меня любят, Николай Архипович, и я люблю и это навсегда.

— Сюда не придет Павел Иринорхович?

— Конечно, нет. Он ведь отказал принять, так что я на свой риск.

— Спасибо, спасибо, старика пожалели.

— Это все Кирюша. Он такой у вас рыцарь. Вот вы будете здесь спать, а завтра когда будут убирать, вы пойдете в Верину комнату, а когда там начнут убирать, сюда… Все-таки лучше так.

— Да. Да. Конечно. Вот мы одномерки.

— С кем?

— С дядюшкой, с Палом Иринарховичем. В нашей церкви он должен был венчаться с Матильдой Карпевской.

— С Матильдой Карпевской?

— Да, да, фон Корн теперешней. Она не приехала в церковь совсем. Павел Иринархович был очень красивый. Одни глаза — это просто небо. И Матильда Карпевская очень любила эти глаза, но потом не приехала в церковь. — Николай Архипович все еще сидел в дамском платье, и смотрел в пространство угасающими глазами.

Боре стало жутко. Он вздрогнул. Николай Архипович поднял глаза, смотря в Борины глаза. Боре стало еще неприятнее.

— Но я не виноват в этом, что она в церковь не приехала, Павел Иринархович любил очищение, а Матильда Карпевская считала это… а Матильда Карцевская в церковь не приехала.

— Николай Архипович! Это так жутко. Как вчера всё было. Я забыл даже, что вчера самый счастливый вечер был. Да, я вас познакомил с ним. Правда, милый? А кто же был фон Корн? Ведь он умер?

— Фон Корн? Я его не знал. — Голос Николая Архиповича какой-то надтреснутый.

— Борис Арнольдович! Можно? Вам записка.

Боря берет синий конверт. Почерк крупный, буквы круглые. Милые буквы, милый, это Алёк.

— Николай Архипович, я сейчас.

Боря идет в Верину комнату. Хочется прочесть письмо наедине…

«Милый Борик. Сейчас урок физики. Толстяк наш что-то чертит у доски. А я думаю о вчерашнем кабинете. Помнишь, какая бахрома была пыльная, когда ты держал, и потом этот треск тррр… Но ведь я не об этом, тысячу мыслей самых нехороших, я ел фрукты в столовой, когда вернулся, мама сидела над тетрадками и спросила, почему я не ем котлет. И мне почему-то стало стыдно вообще за все, конечно тут котлета не при чем, но ведь мы вчера договорились всю правду говорить. И потом когда целовал руку (у мамы рука пухленькая), я вспомнил твою руку, и вообще руку у „эм“ и у „же“, понимаешь? И твоя милая рука… Но мне мамину было стыдно целовать после этого всего. А сегодня за уроками не слежу, я почему-то, очень волнуюсь, ты говорил вчера или станет совсем хорошо, или же не понравится, будет гадко. Что теперь будет? Конечно, хорошо? Да? Или как? Целую все-таки А.К.».