Юность - Рюрик Ивнев

Ваш Вл. Ольховин».

Боря перечитывает письмо, откладывает в сторону, смотрит в окно, на белую набережную. В душе какая-то обида, неясная боль. Почему все это так? Почему так глупо все устроено? Эти хитрости, обманы, осторожность. Владимир Александрович очень нравится, но приходится забыть, просто отказаться от него. Ведь теперь после встречи у фон Корн нельзя назначать свидание. Все обнаружится сразу. Или назначать? Рискнуть?

У Бори мигрень. Неприятное ощущение во рту. Какая-то слабость. Если бы можно было рассказать Вере, поговорить с ней, но нет, об этом с ней нельзя. Кто-то стучится в дверь.

— Войдите.

Вбегает Вера.

— У меня Ксения Эразмовна. Боби, выходи. Нечего перед зеркалом вертеться, и так хорошо.

В Вериной комнате, убранной по ее вкусу, очень уютной, но без лишних вещей, как-то особенно приятно. Ксения Эразмовна в кресле, у письменного стола.

— Здравствуйте, философ.

— Почему она меня называет философом? Это, вероятно, после того ужасного вечера, когда я так позорно провалил роль кавалера длинношеей девицы.

— Да, я больше дома. Теперь занимаюсь усиленно, весной экзамены.

— Ах, да, вы знаете, что сердце вы покорили.

— Я?

— Эдуарда Францевича. Он в восторге от вас, так расхваливал. Что же вы молчите? Отчего вы ваших достоинств нам не откроете.

— У меня нет достоинств. Я только пикировался с Верочкой, ему должно быть понравилась эта пикировка.

— Ах, глупыш, ты поверил. Ксения Эразмовна шутит.

— Нет, я не шучу.

Вера вздрагивает.

— А мне ничего Эдуард Францевич про Борю не говорил.

— Вы встречались с Эдуардом Францевичем?

— Да, в театре.

— Ваша сестра скоро вернется?

— Да, я даже не заметил, как она ушла. Она должна быть, во всяком случае, скоро.

— Как здесь мило.

— Да, Верочка умеет как-то устраиваться. А вот моя. У меня хуже, т. е. безалабернее, но я люблю вот это окно. Когда решаешь какой-нибудь вопрос или что-нибудь неприятное, здесь так легко, смотреть на набережную (а весной должно быть еще лучше), как-то успокаиваешься.

— Ах, у вас есть вопросы «неприятные»?

— Почему же у меня не может быть? Это было бы счастливое исключение.

— Но вы так молоды.

— Ах, в молодости все бывает сильнее.

Эдуард Францевич смеется:

— Ах, это хорошо, в молодости все бывает сильнее.

— Но ведь и вы…

— Да, но… Кстати, вы были первый раз у фон Корн?

— В первый.

— Кто же вам больше всех понравился?

— Мне? (Боре хочется сказать откровенно, прямо, но он не решается.) — Не помню. Я ведь не…

— Не?

— Не помню.

— Ах, какой вы скрытный. Впрочем, это скорее плюс.

Пауза.

— Мне говорила Ксения Эразмовна, что вы меня расхваливали.

— Да, я говорил что-то в этом роде о вас и о Вере Арнольдовне.

— Когда же пройдет снег. Я хочу, чтобы за окном была вода. Вода бывает синяя, совсем синяя. Как ваш околыш.

— И ваш. У вас тоже синий, только светлее.

— Ах, приятный сюрприз, я очень рада. Вы давно?

— Нет, не особенно, вот ваш брат меня занимал…

— Вера в черной шляпе, с муфтой. На ней, как вата, хлопья белого снега.

— Ах, холодно, холодно, несносно холодно. Садитесь. Отчего вы стоите, хотите чаю? Боби распорядись. Почему вы так рано? Ведь вы знали, что я буду не раньше трех.

— Вы были все время дома.

— Не все время, как видите. Или это нарочно. Что за идея? Ах, мне все равно.

— Вера Арнольдовна! Ведь я вас…

— Я не верю теперь.

— Как вам не стыдно?

— Вот чай, я выпью, Верочка, одну чашечку и мне надо спешить. — Эдуард Францевич курит.

— Куда это? Свидание, свидание…

— Ах, Верочка, совсем не свидание, а дело.

— Ну, хорошо. Эдуард Францевич, вам два куска?

Небо совсем темное, беззвездное. Ах, здесь облака дыма и копоти. Это не то, что на юге. Боря помнит одну южную ночь. Это было давно. Катались на лодках, в море. Кто-то пел приятно так, или может быть здесь, на море казалось так хорошо. Верочка маленькая. У нее почему-то всегда платье оттопыривалось. Это Боря ее помнит такой. Платье коричневое, внизу белое, всегда какая-нибудь тесемочка.

— Верук-тесемушенок.

— Ах, больно, ты вечно щиплешь.

— Вот тебе, вот….

— Не брызгай, не брызгай.

Точно все это сейчас было, почему это так вспомнилось. Ах, да, главное, что ночь была звездная, а здесь темнота, нет, не потому — на той лодке Андрюша Белов. (Он застрелился в прошлом году в каком-то глухом местечке, кажется, на Дальнем Востоке вольноопределяющимся.) И вот Боря вспоминает это лицо, первое, до сих пор все это было не то. Андрюша — товарищ по гимназии, в одном классе. Боря, конечно о любви ни слова. А Андрюша Белов на той лодке с Олечкой Штерн (Боря отлично видит) целуются. И эта песня, кто это так хорошо поет? Боря самый несчастный в мире, ему хочется быть на месте Олечки, но он не смеет никому об этом сказать, ах и от этого еще тяжелее. Верочка шепчет со слезами:

— Ты тоже? Лишний? Дурашка, — (и щекочет при этом) — в Олю, в Олю, да? Ревнуешь? И я.

— Понимаешь? Мы оба несчастные. Я — Андрюшу. Но он — негодяй. Изменник.

— Но мы должны держаться гордо. Как будто нам решительно все равно. Даже нужно быть веселыми, я это вычитала, только ты молчи, за 1 р. 50 книга есть, можно марками, у Аннушки о том, как, чтобы полюбили.

Вот лодки встречаются. Шутки, смех. Он такой спокойный (глаза голубые) и на Борю совсем не смотрит. Боре хочется броситься в воду, на глазах у всех или сделать что-нибудь геройское. Пусть, например, опрокинутся лодки, и он всех спасет. И даже Олечку, или нет: Олечку, не спасет. Андрюша будет плакать, а потом скажет: «Я лишился любимой подруге, но ты мне спас жизнь и я твой друг навеки» и поцелует его. Все это вспомнилось так ясно, точно это было вчера, нет, не вчера, а вот сейчас, сейчас, и еще не прошло. Боже! Неужели теперь то же самое. В одного. Нет. Это невозможно.

— Почему вы молчите. Вы опять не в духе?

— Ах, нет, я просто вспоминаю. Как темно. Вот мы скоро и дома. У меня после этого вечера точно дым в голове. Мне понравился Тарляев, он очень талантливый. Но это так все непонятно, что он говорит.

— Нет, нет, надо вдуматься. И потом это и так хорошо.

— Без смысла?

— Ах, Эдуард Францевич? Где смысл вообще? Вы, знаете, ведь я несчастный.

— Боря? Почему?

Пауза.

Боря с Эдуардом Францевичем идут вдоль набережной, пахнет канатами, деревом, мягким снегом. С неба что-то капает.

— Вы без калош? Вам не холодно?

— Нет, почему вы несчастны?

— Эдуард Францевич, правда, что вы женитесь? На Вере Арнольдовне?

— Да. Я люблю Веру Арнольдовну.

— Я рад за вас, и за Верочку, я ее люблю.

— Вам не нравится Ксения Эразмовна?

— Нет. Нет.

— Ну, да, я не отвечала долго, т. к. уезжала и вообще… Ваше письмо получила только теперь. Вы знаете, ведь мы должны совсем не встречаться. Я много думала.

— Ольга Константиновна!

— Дайте мне договорить. Я так устала. Послушайте, Владимир Александрович, ведь вы не тонок. Должны понять. Зачем нам встречаться, если я не могу быть, ну понимаете? Ведь вы не…

— Но почему?

— Я не обо всем могу говорить. Но это не интересно. Главное не могу. Но вы мне нравитесь, мне приятно с…

— Что? Ах, нет, нет.

— Ну, пожалуйста, тогда прощайте.

— Ольга Константиновна! Вы меня совсем не любите.

— Вы мне нравитесь. Этого довольно. Прощайте. Помните, то — никогда, но если вам захочется, как тогда, то напишите…

— Что это за глупое переодевание?

— Почему глупое.

— Чтобы не сказать более худшего.

— Ах, ты опять за старое. Оставь.

— И ты воображаешь, что это красиво?

— Ничего не воображаю, если не нравится, то иди в свою комнату.

— Ого, меня уже гонят.

— Не гоню, но если ты мне делаешь сцены из-за…

— Бобик, не злись, а выслушай, ведь ты не дома, подумай о прислуге, и потом все это так нелепо.

— Причем тут прислуга? Почему нелепо?

— Во всяком случае, я это не одобряю, и не думаю, чтобы даже Эдуард Францевич одобрил.

— Почему даже? И потом, какое мне дело одобрит Эдуард Францевич или нет?

— Ах? Так? А я думала, что тебе есть дело. Ты что-то хочешь сказать, но я не понимаю.

— Отлично понимаешь. Оставь хоть Эдуарда Францевича в покое. Все равно напрасно.

— Он такой деликатный, мягкий, ему неудобно, может быть, сказать тебе.

— Вера! Как тебе не стыдно? Тебе должно быть стыдно, друг мой, это ни на что не похоже. Эдуард Францевич поручал тебе говорить со мной?

Вера сердится еще больше, встает с кресла и идет в свою комнату. Уходя, бросает:

— Не поручал, но ты должен сам понять.

— Вы на меня дуетесь?

— Нет, нисколько.

«Нет нисколько», но это так сказано, точно «убирайтесь к черту». — Боря улыбается. Смотрит на Эдуарда Францевича. Он такой смешной, такой мило-смешной. У него невысокий лоб, темные волосы, пенсне без стекол, нос хороший, т. е. красивый, как говорят, и что в нем слегка насмешливое. И это насмешливое в нем больше всего нравится Боре.