Юность - Рюрик Ивнев

— Ах, не утешайте, я себя вел ужасно. Мне просто стыдно показаться Грановской. Что она подумает?

— Ничего. Ничего, успокойтесь. Право, последняя выходка вас спасла, как это не странно, этот стакан воды развеселил публику, и вас бы непременно качали, если бы вы остались.

— Нет, вы смеетесь, Эдуард Францевич.

Сани поминутно покачиваются. Дорога плохая. Боря валится на Эдуарда Францевича.

— Ради Бога простите.

— Ничего, я вас держу. — Рука Эдуарда Францевича, крепкая и нежная обнимает Борину талию. — Так хорошо? Не упадете?

— Какой вы милый. Какой вы добрый.

— Вы раненый, пострадавший на диспуте, а я в карете скорой помощи.

— Была минута, когда я думал, что меня поколотят.

— Я бы не допустил до этого.

— Чтобы не огорчить Веру Арнольдовну?

— Да, я думаю, Вере Арнольдовне было тоже неприятно, но вам главным образом.

Пауза.

— Хотите проехать немного дальше?

— Плохая дорога.

— Мы выберем лучшую.

— Лучшую дорогу?

— Да. Лучшую дорогу.

— Иногда мне кажется, что вы говорите загадками?

— Я никогда не говорю загадками.

— Куда же мы?

— Вы не проголодались?

— Да, но дома.

— Дома одно, но, я не люблю есть дома. Поедемте в ресторан.

— Хорошо, только не через мост, дует, я без башлыка.

— Башлыки — вообще уродство.

В общей зале веселее, но в кабинете уютнее. И музыка слышна.

— Холодно, холодно. Надо побегать.

— Здесь негде.

— Тогда гимнастикой. Раз два, раз два.

— Вино?

— Хорошо. Ах, как приятно. А знаете, мне не стыдно.

— Стыдно?

— Не стыдно, что вот на диспуте. Тогда было страшно стыдно, готов был сквозь пол, вниз провалиться, а теперь ничего. Со стороны, это было очень смешно?

— Нет. Нет.

— Вы трижды главный. Я вам не кажусь странным?

— Нет, наоборот.

— На-о-б-о-рот. Смешное слово «наоборот», нет, не смешное, а приятное «рот», «рот». А ведь я никогда не ухаживал за барышнями.

— Да?

— Да. Это вас удивляет?

— Нет. Нисколько.

— Эдуард Францевич, вы говорили когда-нибудь с моей сестрой, с Верочкой, обо мне?

— Не очень много, но говорил. Но так, не о важном.

— О важном? О чем же?

— О пустяках, не помню.

— Хотите на брудершафт?

— Конечно.

Боря крепко целует Эдуарда Францевича в губы, Эдуард Францевич будто нарочно удлиняет поцелуй. Боря чувствует знакомое сердцебиение и не может оторваться от губ, от лица, ставшего милым, теплым.

— Эдуард Францевич, вы совсем славный, вы мой? Отчего вы мне раньше не сказали? Впрочем, это лучше, так неожиданно и вдвойне приятно.

— Борис Арнольдович, что вы?

— Милый, милый, я готов на все… Так можно?

— Нет, нет, вы должно быть ошиблись.

— Ошибся? Я не понимаю.

— Я тоже не совсем понимаю. Ваши поцелуи слишком долгие, и потом это… ведь вы не женщина, может быть это вино на вас так. Хотите сельтерской?

— Сельтерской? Нет, я хочу вас целовать. Ведь вы… я же не навязываюсь.

— Вы значит хотите?..

— Да.

— Разве вы?..

Краска бросается Боре в лицо. Он весь сжимается. Какой-то холод возникает в груди.

— Я не люблю грубых слов, но, в сущности…

— Ну, а вы?

— На пари.

— Что?

— На пари все это…

— Пари? Я что-то начинаю понимать. Впрочем, это слишком ужасно.

— Ничего ужасного. Я держал пари с Ксенией Эразмовной (да, это не секрет, с Ксенией Эразмовной), она говорила, нет, а я да. Но этого мало я должен был убедиться. Таковы условия.

Боря кладет голову на мокрую скатерть, на пролитое вино, какой-то вкус странный, соленый, это должно быть слезы, и еще чем-то пахнет — скатертью должно быть.

— Вы плачете? Это не годится. Впрочем, вам все можно.

— Ведь это же называется… Ведь за это… Ведь я все-таки мужчина. За это дуэль, за это бьют, я не знаю — Карлуша бы ударил.

— Действуйте, как находите наиболее подходящим к данному случаю.

— Что это за голос? Совсем чужой? Или это он притворяется.

— На вашу долю, Борис Арнольдович, 7 р. 50 к.

Боря хватается за бумажник, открывает, перебирает квитанции, записки, смятое письмо. Вот 5 рублей. Где же еще? В кошельке 60 к. мелочью. Почему я не зашел сегодня к Трубниковым? Сегодня месяц. Получил бы за урок 25 р. Можно было бы небрежно скомкать бумажку и швырнуть в лицо Эдуарда Францевича. А теперь пришлось, краснеть и, заикаясь, говорить:

— У меня не хватает, я вам отдам завтра же и потом за извозчика еще. Вот 5 р. пока.

— Эдуард Францевич 5-ти рублей не взял, а сказал небрежно:

— После.

— Неужели он это делает с целью меня оскорбить? Теперь я начинаю догадываться о приключении Владимира Александровича.

— Довольно, довольно. — Боря не хочет слышать дальше. — Завтра получите деньги. Дуэль — Боря выбегает, бледный, взволнованный мимо почтительно, расступающихся (вероятно подслушивали?) официантов.

— Карл Константинович! Карлуша! Вы понимаете? Ведь это подло. Ведь за это… Только я стрелять не умею. Но я… впрочем, это все равно. Я могу выстрелить, как попало. Пусть он целится, пусть.

— Нет, это неблагоразумно, с какой стати подставлять свой лоб? Он будет невредим, а вы?

— Ах, пусть я буду… пусть… Мне так и надо.

— Нет, я не могу согласиться. Знаете что? Я ударю его, и он меня вызовет. А я умею стрелять.

— Это совсем глупо. Ведь дело не в стрельбе. Неужели мне будет легче, если вы убьете? И причем вы? Но, трудно что-нибудь продумать.

— Тогда, совсем лучше не вызывать.

— Нет, Карл Константинович, я решил. Тогда я попрошу других, если вы откажетесь секундантом.

— Такая подлость. Но он все равно раньше со мною встретится…

Боря ходит по комнате большими шагами, останавливается у этажерки, берет какую то книгу, бросает.

— Это ведь очень нехорошо Карл Константинович.

— Что?

— Что я вас зову только тогда, когда что-нибудь неприятное у меня.

— Оставьте, ведь вы же знаете как я…

— Ах, нет, я скверный. Пусть. Мне так и надо.

— Бобби, Бобби, ты знаешь, Карлуша Маслов (помню, как я с ним воевала) убит. На дуэли. Это ужасно. Он ударил Эдуарда Францевича. Так нелепо ни с того не с чего.

— Как? Карл Константинтвич? Мой сек… Я ведь… он… — Боря смущенно замолкает.

Вера смотрит пристально.

— В чем дело? Ты знаешь что-нибудь?

— Нет, меня удивляет, я вчера только говорил с ним утром. Неужели?…

— Это ужасно. Я так взволнована. Эдуард Францевич, слава Богу, невредим. Я узнала уже после. Мне даже его не жаль. Ведь это сумасшествие. Он болен был, вероятно. Тот ему ничего не сделал. Это очень странно. Почему у тебя такой дикий вид, точно ты что-то знаешь и не хочешь сказать. Пойми, что это глупо. Сейчас же говори в чем дело.

— Ах, оставь меня в покое. Я ничего не знаю, откуда я могу знать.

— Тогда у тебя не было бы такого вида. Ведь я знаю тебя отлично. Точно в детстве, когда что-нибудь натворил.

— Детство так далеко. А теперь другое. Мне просто жалко Карла Константиновича. Ведь он ко мне так хорошо относился. Это так редко.

— Да, но он был сумасшедший.

— Неправда, неправда. И потом ведь он убит. Дай хоть трупу остыть. Это низко. — Боря выходит из комнаты, хлопая дверью.

— Теперь моя очередь. Очередь. Боже. Точно перед расстрелом. Брр…

— Да, конечно, это не меняет дела. Я готов хоть завтра.

— Да. Да.

— Выбор оружия… все это… вам… Я ведь никогда еще не дрался. — Боре досадно, что он произнес последнюю фразу, точно милостыню прошу, сожаления. Ведь он отлично знает, что я никогда не дрался и стрелять-то не умею, зачем же об этом говорить. Боря краснеет, нервно шевелит руками. — Хотя я не дрался, но бывают случаи, когда тот, кто еще не дрался, убивает опытных. Я читал об этом. — Господи! Зачем я ему все это говорю? Надо давно проститься, холодно, вежливо.

Эдуард Францевич смотрит как-то поверхностно, точно ему дела нет до Бори. Особенно как-то позвякивает шпорами. Вдруг Боря говорит:

— Это не хорошо, что вы его убили. Он такой добрый. — Боря это сказал помимо своей воли и понял смысл сказанного, когда Эдуард Францевич спросил как-то спокойно и обыкновенно (точно в прежнем разговоре):

— Он был вашим другом?

— Да.

Должно быть, такие дни любит Кирюша. Холодновато, но весна. Подпрыгивает вагон (зимой на площадке как-то особенно): во-первых, пусто, а во-вторых, как-то светло. Снег вокруг, но уже не твердый, телеграфные столбы, проволоки, точно домой иду, а не на расстрел. Расстрел? Почему расстрел? Какие глупости. Нет не глупости. Вдруг что-то закололо в груди. Боже мой, ведь и тогда был снег, и хрустел он так особенно, об этом писал Леша, и на снегу белом Колина кровь красная. Неужели и сегодня будет кровь? Нет, не может быть. Все так игрушечно. (Игрушечные вагоны, во-первых, «как смешно, что они едут в первом классе». — Это продумал Шандарцев — универсант, секундант. Для торжественности, что ли? Какая же торжественность? Впрочем, когда хоронят, тоже торжественность.) Да, завтра надо быть на похоронах Карла Константиновича. Завтра? Но ведь может быть? Ах, да, да. Поезд останавливается в Царском Селе. Боря вздрагивает. Уже? Нет. Дальше. В Павловске. Летом начнется музыка, а зимой, нет, хоть бы скорей зима, но может быть, ах, да. Книга стоит рубль пятьдесят, можно марками. Надо… будто все равно. Даже веселее. Конечно, надо быть веселее.