Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

– Вовсе нет, я просто не иду за невозможным; этот человек для меня не существует – вот и все; я совершенно свободен.

«Вы не страдаете?»

– Теперь, конечно, нисколько.

«Вы не забыли, что мы хотели сегодня делать?»

– Выбирать купоны на жилеты: я для этого и приехал к вам.

«Я все-таки несколько удивляюсь вам», – тихо сказал Темиров, когда уже в шестом магазине они рылись в куче материй на прилавке.

– Мне очень лестно, что, так хорошо меня зная, вы еще находите во мне нечто достойное удивления, – улыбнулся Демьянов, снова наклоняясь над грудой пестрых материй.

Двойной наперсник

(Повесть)

1.

Еще не была «спасена», бросая в небо все выше и выше свою молитву, Маргарита, еще Мефистофель не освещался красным огнем подпольного ада, Фауст не терял надежды к бегству склонить возлюбленную детоубийцу, когда Модест Брандт, неловко пробираясь между чужих ног, вышел в сени театра.

Мимо зеркала поспешая, увидел баки, круглые блуждающие глаза, высокий лоб, тонкий кривой рот, мундир.

Высокая в меху дама остановила его рукой без перчатки украдкой за локоть, как близкая к нему.

– Жду вас завтра, друг.

– Разве завтра четверг? – шопотом воскликнул тот.

– Да, но не бойтесь; кажется, все были на той неделе, будут только свои… Мне много нужно сказать вам, – прибавила, помолчав; отыскала белесоватыми глазами старого в цилиндре господина и пошла медленной, слегка прихрамывающей походкою.

Выйдя на снег и луну, он быстро пошел к Фортову, Виктору Андреевичу, живущему недалеко по тихому, спокойному каналу. Друг его ждал, условившись заранее.

Шагая по узкой пустынной набережной, думал о белых огромных глазах Ревекки, ее всегда черном, всегда шелковом платье, ее собраниях, ее чем-то таинственных, чем-то влекущих словах, теплых, несколько полных полулюбовных полуматеринских руках и груди, медленной прихрамывающей походке…

Звезды, острые и мелкие, булавками серебрились.

Виктор Андреевич сам отворил большие с медью красные входные двери и помог раздеться, поцеловавшись. Зло и легко говорил о знакомых в театре, сам наливая чай в синие чашки, вино по стаканам, кладя кусочки торта с абрикосами. Как условились, были вдвоем.

Взявши вино, перешли в кабинет, и, ходя по непокрытому ковром паркету, больше куря, чем имел привычку, Виктор Андреевич, краснея и так румяным лицом, с улыбкою говорил, будто продолжая что-то, начало чего было бы известно слушавшему.

– Модест, ты не удивляйся, если я скажу тебе о новой любви.

– Твоей? Почему я должен удивиться?

– Конечно, моей или, вернее, ко мне. Меня полюбила одна девушка, которую я весьма ценю, кроме шуток. Начало – очень пошло, но не без романтизма: переписка, тайные свидания в саду, сцены, слезы, поцелуи, благословения.

Модест Карлович слушал, изредка вскидывая глазами на говорившего. Тот, овладевая собою, говорил легко и уверенно.

– Да, она все знает. Может быть, это ее мысль спасать меня. Меня это занимает тем более, что изображать по отношению к ней чистую любовь весьма нетрудно.

– Она красива?

– Да, по-моему, безусловно.

– Отчего ты только теперь мне говоришь об этом?

– Не знаю. Меня занимал этот слезливый и высокострастный роман в стиле Бальзака, и ваши смешки мне бы его испортили.

– Она сама написала тебе, пришла к тебе?

– Да, она сама пришла ко мне. Вообрази: Павел не хотел ее пускать сначала.

Долго длился рассказ молодого человека, рассеянно слушал его другой, вертя в руках белый нож, вино в недопитых стаканах желтело, как бледная заря в окнах. Под конец Модест, вставая, спросил:

– А кто она – это секрет?

Виктор Андреевич кивнул головой, что «да».

Улыбнувшись, тот заметил:

– Ты меняешься: вот уже скрытность.

Поспешно рассказчик сказал:

– Ты все равно ее не знаешь, а зовут ее Настасья; видишь, как поэтично?

– Настасья? Что ж? ничего.

2.

Еще не выходя из лифта, слышал Модест звуки фортепьяно с этажа, занимаемого Ревеккою Вельтман. Опустившись около двери, не здоровавшись, слушал он шумную и аффектированную игру высокого бритого юноши в сиреневом большом галстуке.

Ревекка издали наобум кивала приветственно головой, щуря близорукие белесоватые глаза. У ног ее на полу сидела белокурая девушка в черном, еле видная в полумраке; человек восемь, десять тонули по углам и диванам; самовар курился у смягченного света. Сидевший рядом почти мальчик шептал: «наверное, Ревекка Михайловна имеет видение; посмотрите, как она сидит? Она сказала мне удивительные вещи насчет четвертой сонаты, – вы знаете?»

– Адвентов читал уже стихи? – спросил Модест, зная наперед программу собраний.

– Нет еще: он, кажется, будет раньше беседовать с Ревеккой Михайловной; его «Вождь» имеет вполне таинственное происхождение, – волнуясь и краснея, говорил сосед с гордостью осведомленного человека.

Рядом с Ревеккой, сидевшей, закинув далеко большую голову с каской льняных волос, помещался небольшой черный худой человек с лысиной и глазами ниже, чем следует.

Подошедшему навстречу встрепенулась, взмахнула серыми крыльями глаз, осветившись улыбкой, и тихо молвила: «Я должна говорить с вами, друг; после меня пройдите ко мне. Милый, милый».

Пахнула струею сладких духов, проходя из залы, по мягким коврам бесшумно хромая. Девушка осталась на полу, поцеловав руку ушедшей. Музыка смолкла, и тихий улей разговоров в углах внезапно был обнаружен наступившим молчанием.

«Из сердца, пронзенного розой, течет голубая кровь!» – донеслись громче других восклицаний слова поэта.

Девушка на коленях выпрямилась, не вставая, готовая слушать. Молодые люди с бутоньерками говорили о балете, смеясь. Выходя в широкий коридор, Модест услышал голос Адвентова, несколько деревянный и волнующий.

Коридор делался уже при поворотах, ведя в помещения, скрытые от предположений гостей. На стук сказали: «войдите», и дверь сама без шума за вошедшим закрылась. Ревекку сразу трудно было заметить в глубоком кожаном кресле за горшками лилий, приторным запахом кружащих голову. Портрет какого-то длиннобородого человека стоял между высоких свечей в углу на столике. В натопленной маленькой келье пахло ладаном, было тихо и томно.

– Сядьте, – сказала.

Близко к ее коленям он сел, чувствуя, как подступает дремота.

– Как давно я вас не видала, здравствуйте!

Слаще и продолжительнее поцеловала, чем сестра, обнимая теплыми, полными руками.

– Ну, как вы? Все делаете, что я вам сказала?

– Да, – беззвучно, будто падая в воду, ответил он.

– Не думайте, что это – смешные мелочи. Это так формирует человека, душу, понимаете? И в три часа не бросайте. Я так много думала о вас эти дни: вы не чувствовали этого?

Не слова, а голос, запах, свет на него наводили сладостную истому, взгляд огромных белых глаз будто пил его тело. Повернулся, чтобы не заснуть. Голос журчал уже о другом: о Викторе. Не несчастен ли он, не надо ли к нему прийти,