Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

Вошла его жена, низкорослая бабенка, улыбчивая с виду, неторопливая в движениях — сама доброта и степенность.

— Чего соображать, — пропела она, — когда все готово, присаживайтесь, кушайте на здоровье.

И пока Шумейко хлебал уху, действительно приготовленную отменно, она все жаловалась на мужа по пустякам, совсем необидно, так разве, для поддержания приятной беседы.

— Прокопыч такой канительный, — ¦ ужимчиво выпевала она. — Совсем низвела его эта зловредная работенка! Уж такой канительный — ночью, смотришь, проснется и все своим фонариком мигат: сколько, значит, время–то… Ну, не спится, так поди во двор, займись чем–нибудь, эт чего же по комнате шастать да фонариком мигать? Я ему говорю: я этот твой фонарик разобью на мелкие части, не суй ты его, заради бога, под подушку, не браконьеров же тебе под кроватью ловить–высвечивать.

Шумейко и слушал ее и не слушал, хлебая уху из карасей. Десяток карасиков попросили они вчера у рыбаков на улове, так что теперь он мог посочувствовать браконьеру: и впрямь хороша рыбка, хотя лосось крупней, к тому же бескостый, есть чего пожевать.

«Вот и у меня, поди, точно так же сложилась бы жизнь прилично и достойно, — взгрустнулось вдруг ему, — с ухой из разных там бычков да кефалей по субботам, а под уху полстаканчика граненого, а потом под руку с женушкой в кино либо театр. И даже, может быть, немного повеселей жили бы, чем Потаповы, на более культурном уровне, с запросами, а впрочем, и нет: Потаповы тоже и книги читают и в кино под ручку ходят чуть ли не каждый свободный вечер…»

Жалеет он, что ли, о той, что ушла безвозвратно? О той, что была любимой и единственной?.. Может, и жалеет, раз вспоминает. Хотя, откровенно говоря, вспоминать тяжело. Но нет у него вообще легких, особо приятных воспоминаний. Нет.

12

Воспоминание второе

После финской кампании, тяжело раненный в ногу, слегка теперь прихрамывающий, но отъявленно молодой, красивый, мужественноликий, Игорь долечивался в евпаторийском военном санатории. Преимущественно донимали его лечебной физкультурой, разрабатывали ногу. А инструктором лечебной физкультуры была девушка года на два старше Игоря — Люся Левандовская.

Влюбилась она в красивого и мужественноликого. К тому же орденоносец, что по тем временам как бы ореолом человека окружало, приподымало его над прочими смертными: скупо тогда ордена давали, редко. И только Указом Президиума Верховного Совета. И вручал, как правило, все ордена всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.

Не то чтобы Игорь тоже полюбил Люсю, но приглянулась она ему, привлекла гибкостью тренированного тела, веселым нравом, нерассуждающей, как сгоряча показалось, готовностью поделиться всем, чем сама была богата.

— Оставайся в Евпатории, — предложила она. — Тебе теперь все дороги открыты. На любую работу устроишься руководящую. Притом, как в песне поется, море, песок и пляж…

И действительно, с работой затруднений не оказалось: сам не понял, как очутился в райисполкоме, начал заведовать какими–то плановыми делами, в которых разбирался плохо. Но орденоносец: сочувствовали, входили в положение, помогали…

Долго ли, нет ли продолжал бы он работать в области планирования местного хозяйства, но тут грянула война. Правда, в смысле мобилизации никаким образом она его не касалась — он был инвалид, его не трогали, и по военным временам накрепко утвердился бы в руководящей номенклатуре. Да самому–то ему подобная жизнь казалась невыносимой, ему, бойцу по натуре, вдобавок здоровяку. Без проволочки хотелось вступить с немцем в драку. Тем скорее, что положение в стране было тяжелое. Однако на все заявления Игорю отвечали отказами, сперва довольно категорическими, а потом уже несколько усталыми, проникнутыми некоторым сомнением: а не призвать ли этого настырного инвалида, в самом деле?.. Смотря только какую ему присмотреть службу…

Между тем немцы пёрли всей своей бронированной мощью, утюжили траками танковых гусениц степи южной Украины. В Евпатории была объявлена эвакуация.

Пришел Игорь однажды из райисполкома, ремень с пистолетом небрежно бросил на стол, прилег отдохнуть. Что–то долго не было Люси — уже и стемнело совсем. Лень было встать — включить свет; впрочем, могло и тока не быть, станция теперь работала с перебоями.

У калитки ему почудился шепот — время было смутное, черт знает кто там шепчется и о чем, — все же встал, взял из кобуры пистолет, сунул в карман и тихонько выскользнул на крыльцо. Оттуда — в палисадник, прямо в цветы; одуряюще пахло маттиолой, львиный зев светлячками мерцал у ног, разные там настурции, даже чихать захотелось.

Но он успокоился. На лавочке с Люсей толковал отец, что–то доказывал вполголоса, даже шепотом, а она отвечала односложно и не очень уверенно:

— Нет… нет, папа… он не согласится. Ты не знаешь его… Ну и что — инвалид? Нет, нет, ты не знаешь его…

Отец слегка осердился, голос у него набряк хрипотцой. Слышно было все равно чуть–чуть — Игорь понял только, что он предлагает ему остаться, не уезжать ни в какую эвакуацию, работа–де и при немцах будет, да не звери же они, в самом деле, мало–помалу жизнь утрясется.

Игорь понимал, что у старика есть кое–какой резон вести подобные речи: во–первых, дочери добра желает, все при муже легче ей будет прожить хотя бы и в оккупации, а во–вторых… во–вторых, таил он и обиду на Советскую власть: несправедливо исключили его когда–то из партии. Правда, это не помешало ему остаться на прежнем посту директора солидного предприятия в городе, но обида не проходила все эти годы, злые, даже злобные дала ростки. Не то чтобы готов он был изменить своему народу, но ушибли самолюбие в человеке, а оно оказалось в нем сильнее здравого смысла.

Вернулся Игорь в комнату, сел на кровать.

Вскоре и Люся зашла, ступая по–кошачьи неслышно, — свежая, пахнущая теплом летнего вечера, чуточку пылью, чуточку духами и еле уловимо стерильностью бинтов: работала при госпитале сестрой–хозяйкой.

— О чем вы там бормотали с отцом? — как можно равнодушней спросил Игорь.

— Да так, насчет младшей сестренки, как с ней быть теперь, — беспечно солгала она. — При немцах школ, видно, на первых порах не будет.

— А на вторых порах, думаешь, откроются? — Он зло смял и растер в пепельнице окурок. — Ну ладно. Все это ерунда. Не о том вы толковали. Во всяком случае, не только о том.

— Ты подслушивал?

— Ну, если тебе нравится именно такое определение, то да, подслушивал.

Она стояла рядом с кроватью, не рискуя присесть.

— Это низко.

— Люся, сейчас ни к чему судачить о нравственной стороне моего поступка. Меня интересует, как ты сама относишься к предложению отца?

— В общем положительно. — Она в замешательстве кашлянула. — Накурил ты, дай я форточку открою… Я… кхм… видишь ли, я считаю, что так будет лучше. Для нас всех лучше.

— А для страны? А для фронта?

— Брось, Игорек. Ты же знаешь лучше меня, что в армию тебя не возьмут. Твои попытки успеха не имели. Ответ был всегда один и тот же.

Он дотянулся до гимнастерки на табурете (носил еще военную форму, только без знаков различия), извлек из кармашка вчетверо сложенный листок.

— Нет, не всегда один и тот же, — сказал он уже грозно. — Включи свет и можешь прочитать. Да я и так тебе скажу, что там написано. С завтрашнего дня я лейтенант Красной Армии. Точнее даже — Красного флота. На корабле не особенно важно, насколько у меня одна нога короче другой.

Она с усилием подняла руку и расстегнула воротник блузки.

— Ладно, ладно, — сказал он, недовольно отодвигаясь, давая ей место присесть рядом. — Не понимаю, на что ты могла еще рассчитывать. Исход единственный. Когда идет такая война…

Она молчала.

— Советую и тебе подумать, как дальше жить. Самое время. Я еще могу понять отца. Но ведь у тебя своя голова на плечах, не маленькая же ты.

Люся молчала, всхлипывая в темноте.

Игорь даже не запомнил толком, как они расставались. Кисло расставались. Он был обозлен, она — меньше всего расположена к объяснениям. Плакала только да сморкалась в кружевной платочек. Вид у нее был подавленный. Такой жена и запомнилась Игорю.

Он работал в органах — оперативным уполномоченным Особого отдела на эсминце, вскоре разбомбленном прямо у пирса. Потом его перевели на берег — в батальон аэродромного обслуживания. Кроме борьбы с диверсантами и шпионами, ему вменялось также заботиться о моральной чистоте личного состава. Возможно, понимал он эту задачу по молодости и неопытности упрощенно. Скажем, ходила к командиру из города посторонняя женщина — он считал своим долгом пресечь подобные хождения. Хорош примерчик! А если ко всем в батальон начнут ходить разные такие прелестницы?