Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

И все же суров здешний пейзаж, нет в нем южной крикливости. Суров этот край. Суровы и условия жизни.

— Что читаете, Игорь Васильевич? — спросил, неслышно карабкаясь по борту, Саша. — Глаза можно поломать, потемки уже.

Шумейко уже и не читал вовсе. Задумался, любуясь заречной симфонией тонов, мощно и с чувством сыгранным в горах закатом.

— Да так, занятную одну книжонку листал, некоего Маргаритова. «Камчатка и ее обитатели». Старина, 1899 года. Вот послушай, что автор тут проповедует. — Он нашел нужную страничку и прочитал с трудом, потому что совсем стемнело: — «Природный камчатский житель… до сего времени смотрит на хлеб, как на суррогат, без которого ему легко обойтись, и если любит его и даже падок к нему, то как к лакомству, а не как к пище, требуемой свойственными его организму особенностями. Во многих пунктах Камчатки хлеб (привозной) в настоящее время в большом употреблении, но ни один камчадал не останется зимовать без юколы, без которой для его организма наступает голод, без хлеба же большинство живет и зимует, не жалуясь на голод. Ни один камчадал, отправляясь в путь, не возьмет с собою хлеба вместо юколы, подобно тому как ни один россиянин в подобных случаях не возьмет меду вместо хлеба. При суровости климата и неудобствах жизненных условий, питательность хлеба недостаточна в сравнении с объемом его, тогда как юкола (конечно, хорошо приготовленная) в этом отношении стоит несравненно выше и к местной жизни более приспособлена». Гм… Ну, что скажешь?

Саша засмеялся.

— Люблю такие книжонки. Но выводы несколько устарели, поди. Ну там для исторических справок, для сравнения годится. Я тоже одну тут книжонку ‘читал, только она и совсем уж странная. Написал ее какой–то Гага Крамаренко, пацан лет одиннадцати. Вот он, тоже еще до революции, попал с отцом–инженером на Камчатку. И пишет, что в устье нашей реки местные жители за одно притонение брали иногда до четырех тысяч рыб, преимущественно чавычи и нерки. Это ж ужас какое количество! Так что же, могли они всю ее обработать?! Боюсь, что не могли. А больше переводили — много ведь было, не жалко. Что ж, в таком разе пусть их потомки' привыкают к хлебу, кстати со сливочным привозным маслом да сахаром, а от хлеба, даже без масла, никто еще не умирал, было бы только его в достатке.

Шумейко молчал. В общем–то моторист высказывал мысли, созвучные его собственным. Да и как, не ущемляя интересов людей, сохранить ценнейшие породы рыб? Нельзя без ущемления. Не получается. Но допустим, что мы установим на реках жесткий, даже, быть может, жестокий режим. А японцы будут ловить лосося на путях миграции?.. Кроме того, некоторые лососевые обитают определенное время в реках Северной Америки — Юконе, Колумбии, Сакраменто. Достаточно ли уважительно относятся к ним там? Проблема многосложная, не одному Шумейко ее решать.

И вообще чудная рыба! Отнерестует и подыхает. Возможно, в этом есть какое–то высшее соображение — ну там круговорот веществ в природе, и от переудобрения береговых почв отмирающей проходной рыбой разрастаются потом непроходимые ивняки, в ивняках множится и свирепствует заяц, его кто–то поедает — словом, получается карусель природе же на пользу.

Шумейко неоднократно наблюдал на камчатских реках превращение живой и трепетной, но искалеченной, исполнившей свой долг перед потомством рыбы в удобрительный тук. Зрелище каждый раз трогало его своей безысходностью. Везде под водой сквозит сизая, измочаленная, уже неподвижная, а то и шевелящаяся сненка, ее пласты отливают прелой розовостью, красками тления, она устилает берега, торчит, мерцая белесыми глазами, меж коряжин, среди камней, прижимает ее течением к подводным сучьям, пронизывает насквозь, потрошит, и вьются в струях выполосканные клочья внутренностей ее и мяса. Но все это как будто естественно, ради жизни в конечном счете, потому что отложатся в нерестовых реках фосфор, белок, из которого взойдет со временем питательный субстрат для мальков того же лосося!

— Ничего‑о, — сказал Саша деланно беспечно. — Сейчас переходят на лов глубоководных рыб. Еще какая рыба, говорят, бывает там, в невозможных глубинах. Вон в Петропавловске не найдете, к примеру, копченого палтуса или угольной рыбы в магазинах. Угольная — так прямо деликатес. Потом начнут ловить каких–нибудь алепизавров… Одно название чего стоит: вспомнишь — подавишься.

— А потом? — Шумейко вздохнул. — Я, видимо, придерживаюсь в этом вопросе консервативных взглядов. Предпочитаю чавычу. Да и кета очень неплоха. Особенно ее икорка.

Человеку свойственно грустить на закате солнца. Но придет новый день…

11

И день, конечно, пришел.

С утра пораньше, перекусив в столовой, Шумейко направился в поссовет, но встретил по дороге Потапова. На заборах и телефонных столбах белели только что щедро расклеенные Потаповым воззвания и плакаты. Помимо прочего, помимо решений о запрете лова лососевых, они призывали читать «Белую лодку».

Что ж, справедливо, серьезный рассказ, сам–то Шумейко читал его еще в журнале. Рассказ с убийством (вроде как детектив). С психологией. Но он читал уже много рассказов — и лучше и хуже написанных. В них, как правило, браконьер — в единственном числе, зловещая, а то и отверженная в округе личность: уголовник, спекулянт, бывший полицай. А все остальные в той же округе — ну, если не поголовно за рыбоохрану, то и не против нее. Так вот, долго ли справиться с одиночкой, даже с двумя–тремя преступниками? Это вопрос известной сноровки и чисто механического нажима: иди на браконьера грудью, потрясая наганом и статьей уголовного кодекса. Куда ему в общем–то деваться? Из чего выбирать?

А вот проблема, животрепещущая для дальних окраин страны, для окраин со смешанным, коренным и приезжим, населением: браконьерствуют и те и другие. Коренные в силу того, что–де не могут жить без рыбы — основной–де источник пропитания, а приезжие — в силу той заранее намеченной, логической установки, что зачем же было и на Камчатку ехать, если рыбы тут досыта не поесть. Ведь здесь, слава такая прошла, ее невпроворот.

Пока шли по улицам поселка, у реки постояли, глядь, а уж иных плакатов на столбах как не бывало, иные — перечеркнуты то ли гвоздем, то ли обвисают лоскутами, то ли через плакат бранное слово щерится.

Потапов даже не огорчился: история привычная, тянется из года в год.

— А ведь шлют их нам оттэда, из Петропавловска, думают — так и вопьются в них глазами, так вот и совесть сразу взыграет. А эта агитация наглядная единого часа не висела. Тут у пацанов даже азарт — кто больше успеет сорвать.

Потапов остановился — переходили как раз сухую речушку, посреди русла которой замыто торчала кургузая ива.

— Вот… поселковая достопримечательность, — показал он на дерево. — Повесился тут в пьяном виде глава немалого семейства, не оставив после себя никаких письменных указаний. Это он зря. В таком случае завсегда должна быть ясность, а иначе не стоит и с городьбой затеваться.

Шумейко, обозрев «достопримечательное» местечко, в рассеянности подтвердил:

— Без ясности — это он зря, конечно. Не браконьер, часом?

— Да нет, не больше других. Грешил по малости, на закуску.

У Потапова почти все «грешили по малости», он избегал вступать в спор с населением вроде как даже из «политических» соображений: инспектор рыбоохраны — представитель соответствующего государственного института, и, вступая в раздоры с ним, население так или иначе вступает в конфликт с государством.

— Ну, население — это громко сказано, — заметил ему Шумейко. — Известная часть… наиболее безответственные элементы…

Потапов торопливо сбил с одежды шелуху и уже семечек из кармана не вынул.

— Не скажите, не скажите, Игорь Васильевич. Давайте зайдем в каждый второй дом, и к рюмке водки вам подадут лосося. А между тем он будет свободно продаваться после первого августа по твердым ценам. Но ведь за деньги! За рыбу деньги платить здесь покеда не привыкли, даже смешно… когда она свободно, без продавцов, в реке плавает. Зайдем, что ли, ко мне, отобедаем?

— А что ж, — поколебавшись минуту–другую, согласился Шумейко, — как будто время уже. Не откажусь.

Он заглядывал к Потапову мимоходом еще в первые дни после приезда сюда. Дом у него ладный, у Потапова, вдоль забора обложен мощными, не колотыми еще на дрова, березовыми кругляками — дом словно деревянный кремль за крепостной стеной.

Пока Шумейко мыл руки под рукомойником, хозяин просвещал его насчет «истинной» ухи.

— Есть, конечно, уха двойная. Но это еще не уха, как положено быть. Вот тройная уха из карася — это да‑а… Значится, отварить карасей и вынуть, потом в том же отваре еще раз свеженьких, и так до трех раз. Вот нам Муся сообразит сейчас, она мастерица…'