Голоса над рекой - Александр Яковлев

Да, эти карты + фотографии + листья!..

Мамуля, хотя и не принято с могилы ничего брать домой, я, учитывая особый случай, сорвала три листа рябины и штук пять, наверное, зеленых листьев плюща от деда.

Мамочка, я еще вспомнила, как бабушка в своей деми-шинели споткнулась возле монастырских ворот, упала и разлила ВСЕ (!) суфле, весь бидончик, который вы с Янкой так ждали!.. Господи! Реву…

Мать! Сегодня же покупаю ВАЛЕРИАНОВКУ!!

Ну, а потом поехали в Мертвый, ныне Островский, вернее, Островская, потому что теперь это улица, а не переулок. Переименование состоялось в 37-м, когда вы еще там жили, в Москве, но все называют его переулком и до сих пор.

Он как бы с огромным ухом — газетный киоск слева, если въезжать с Кропоткинской.

В доме N 12- за пять домов перед вашим — Ник. Островский в 31 году написал первую часть «Как закалялась сталь». Знала?

Интересно, что Могилевские, Большой и Малый, не переименованы до сих.

Между Б. Власьевским и Б. Могилевским — музыкальная школа. Не знаю, была ли она при вас. А может, именно в ней ты училась? Напиши!

Ну вот…

Мамочка, знаешь, нам на одной лекции сказали, что слово «Арбат» происходит от арабского «рабат», что означает «пригород», «предместье», т. е. я сейчас в предместье, в пригороде твоего детства! Как мне хочется поглубже проникнуть в него, но в то, что в твоей душе!

Поэтому я так стремлюсь описать тебе каждый дом, каждое дерево и сквер, чтобы ты почувствовала всю атмосферу этого теперешнего «пригорода» и среди всего нового вдруг все же да и нашла что-нибудь свое!

Да, я забыла тебе сказать, что когда ехали сюда Кропоткинской и остановили машину возле Дома ученых, т. к. Саша фотографировал его и въезд в Островский, к нам подошел какой-то чудной мужчина лет 60-ти с большим количеством орденских планок, в мягкой шляпе и с огромным портфелем.

Он подошел к Саше и сказал, что раньше тоже здесь жил, и неопределенно махнул рукой. Он попросил его тоже сфотографировать. Саша, конечно, с готовностью, а тот подбежал к киоску и поставил там свой портфель почему-то не хотел с ним фотографироваться. Саша снял сего мужа на фоне ограды Дома ученых. Руки по швам, ноги на ширине плеч, взгляд устремлен вдаль. Чудак… Как только Саша отщелкал, тот кинулся за своим портфелем, схватил его и, не оглядываясь, быстро пошел вперед. Саша побежал за ним узнать адрес, чтобы выслать фотографии. А он: «Да что вы! Не беспокойтесь! Спасибо, что сфотографировали!» Господи, вот ведь… Но адрес потом дал и пожал Саше руку.

Я, конечно, сразу вспомнила, что ты где-то в этих местах встречала однажды зимой тоже одного чудного человека — «букиниста с Арбата», — в одном костюме, без шапки, с тросточкой, и как он попросил у тебя поесть, как ты кормила его, и как потом он от тебя убежал».

…Господи, какую страшную и странную историю вспомнила моя дочь!..

Это было году в 50-м. Да, он шел по Чертольскому, приближаясь к Кропоткинской, а я, переходя ее, приближалась к нему.

Да, должно быть, букинист, с Арбата… в прошлом…

Да, зимой, в одном костюме, без шапки, с тросточкой…

Широкий длинный шарф оборачивал его шею в несколько раз, от чего он казался очень гордым и несгибаемым, с откинутой головой и важной походкой…

Наверное, из-за его стати и палочка его взлетала тоже как-то чудно: вначале горизонтально, потом вверх, и, описав полукруг в воздухе, вперед…

Когда мы с ним сошлись и невольно остановились, он сказал мне вот это: «Я букинист с Арбата, — рот его был провалившимся. — Дайте мне поесть». Я достала из портфеля (шла в институт) свой студенческий завтрак (весьма скромный бутерброд) и отдала ему. Он мгновенно проглотил его и, ничего не говоря, гордо повернулся и медленно пошел в Чертольский.

Так продолжалось дней пять, каждое утро, в одно и то же время. Он ждал меня и всякий раз, проглотив бутерброд (большего я не могла ему сейчас принести), гордо поворачивался и неторопливо удалялся, ни слова не говоря. С нетерпением ждала я стипендии… И вот…

Нет! Не надо! Не надо больше, не могу!..

«Ну вот, приехали в Островский.

Ляля поставила машину в скверик за церковью, напротив вашего дома. Саша сел на лавку и сразу начал свои карты.

Да, он засмеялся и говорит: «Везде по пути нашего следования — церкви, монастыри и стройлеса!» Потому что, как и школа, церковь здесь тоже была в лесах. Перед ней, прямо перед вашим подъездом, стоит какой-то строительный бункер, обнесенный заборчиком с вывеской: Главспецстроймонтаж, Мосспецстроймонтаж.

(Все это и подобное списываю с Сашиных карт. Они при мне!)

Скверик, как и Островская и Щукина, в листопаде, т. е. все, как в том твоем стихотворении, посвященном Антокольскому:

На грани церквушки и «Овощного»,В районе воспетого в песнях Арбата,Ваш переулок дворами веселымиС нашим сливался огнем листопада…

Только, мамочка, «Овощного» сейчас нет, вместо него на грани ваших переулков — «Прием стеклопосуды», о чем гласит надпись от руки».

Сюда, на этот угол возле «Овощного», приходил в моем детстве точильщик, заявляя о себе пронзительно-радостным кличем: «Точить ножиНожницы, бри-твы пра-а-вить!»

(«Ножи-ножницы» сливались в одно слово.)

Со всех сторон сбегались люди с ножами, ножницами и бритвами, а точильщик, молодой мужчина, сияя улыбкой, нажимал ногой на педаль своего станка, вращая большое колесо, и запойно точил, на мгновение останавливаясь для того, чтобы поправить на ремне бритву, проверить на пальце ее остроту и еще раз огласить воздух своим радостным кличем.

А у нас, детей, стоявших в 1-м ряду возникшего вокруг точильщика полукруга, весело кружилась голова от мчавшихся друг за другом серебряных спиц колеса, белозубой, сверкающей улыбки Мастера и летящих из-под ножей-ножниц красных искр…

Долго потом, ошалевшие, мы кричали со всех концов двора: «Точить ножи-ножницы, бри-твы пра-а-вить!»

«Я вошла внутрь бывшего «Овощного». Постояла. Ведь здесь — здесь же! скоропостижно умер мой прадедушка!..

Потом я зачем-то вернулась к машине, не пошла в дом… Саша сфотографировал меня на асфальтном бортике сквера.

Мы пошли к дому вместе с Сашей, но тоже не сразу, а прошлись немного по улице — к каштанам за чугунным забором.

Какие прекрасные каштаны, какие высокие!»

…Высокие каштаны? Прекрасные? Не помню никаких каштанов! Это там, за Чертольским, за Фурманова, а здесь?.. Нет, не помню…

Если бы посадили недавно, не были бы высокими… Не помню…

«Я снова перешла к церкви (Саша что-то записывал у подъезда), встала спиной к бункеру и смотрю на дом. Он светло-серый (со двора оказался желтый), 5-этажный, с крупными цифрами 22 в большом металлическом квадрате, под которым на длинной жестяной полосе значилось: Улица Островского Н.А.

Ну и эти подвешенные снаружи лифты над подъездами — таких я больше нигде не видала.

Смотрю на ваши окна — вашей с Янкой детской и кабинета деда. Везде желто-зеленые шторы, в окне деда, представляешь, сидит серый пушистый кот и глядит на улицу!

Лучше бы я этого кота не видела… Подошел Саша, поглядел и тут же стал наносить кота на карту!

Хватит! Пора идти в дом! Но я опять и опять это откладываю, и мы идем через «сквозные» двери во двор, — и только потом уже поднимаемся к квартире…

Конечно, во дворе я сразу начала искать «Сиреневый просек» (почему вы так странно говорили; «Просек»?), где женщина та была, о котором столько слышала и читала в твоей «Панаме».

Ничего подобного — не то, чтобы просек — ни одной сирени!

И никаких заборчиков, палисадничков, домика дворника — ни-че-го… ПОТОМУ ЧТО ДВОРА НЕТ!

Насколько я сориентировалась, вместо «просека» стоят совсем молодые липы, даже без листьев, видимо, только высаженные.

Глубже, как бы в следующем дворе, две 14-этажные башни из желтого облицовочного кирпича, а между ними, прямо перед вашим дворовым подъездом — красивый 3-этажный домик, красный с белым — «центр вычислительной техники» с детской площадкой перед ним.

Выходит, здесь все совершенно новое и ни следа этой вашей «Австро-Венгрии», этих заборных заплат, так что, надо думать, дворовых боев здесь вести было бы сейчас никак нельзя, и твой Колян был бы без дела».

…Коля-Колян…

Милый сумасшедший нашего двора…

Он жил с сестрой Калей, которая весь день играла на пианино. Выйдя во двор из дома, Коля тут же, сложив руки рупором, кричал в направлении льющихся из окна звуков.

— Каля! Я пошел миз (вниз), вам (непременно вам) ничего не надо? (Всегда только и только эти слова.)

Кале никогда ничего не было надо, кроме игры на пианино, и она продолжала ее, а Коле, видно, тоже ничего не было надо, никакого ответа ему важно было прокричать свое, что он и делал, сколько бы раз ни выходил во двор, а выходил он часто… После запроса Кале Коля поступал в наше распоряжение, и мы с его помощью начинали бой с соседним двором, выставив Колю впереди себя. Он был большой, высокий, с лохматой головой и длинными руками. Размахивая ими и что-то громко и непонятно крича, Коля внезапно выскакивал из-за угла и этим каждый раз страшно пугал противника, который — наша разведка доносила — уже подбирался к нам, — противник сдавался без боя.