Голоса над рекой - Александр Яковлев

Я вижу тебя так отчетливо, так ясно!

Ты в белой пушистой шапочке, которая очень нравилась Сереже, с такими ушками…

Вы идете через всю Москву к проезду МХАТа, Сережа быстро бежит домой, выводит на поводке Нельку, и вы долго гуляете по снежной Москве и говорите, конечно, про Овода!

А потом вспомнила, как Сережа Портрет Старухи играл! Сидел на сцене в платке, в большой раме, и — не шевелился!

Господи! Сколько раз ты нам обо всем этом рассказывала!..

Ах, Ваше Собачество!

Может быть, все так остро сейчас действительно потому, что кругом осень, листопад?..

А вообще я невозможная истеричка! Но при мысли, что вот здесь, на этом самом дворе были ваши линейки, вы с Янкой, маленькие, бегали, ходили, входили в эту самую дверь каждое утро — не могу, и все!..

Ну вот такая я дура сантиментальная…

Знаешь, когда я была в гостях у Мельниковых, Женя рассказал мне, что еще до вашей школы здесь был замечательный интернат, созданный Лепешинским, и что в нем учился и Александр Шаров! Да, и какое совпадение: сегодня в Орехово купила Шарова «Волшебники приходят к людям»! Там есть и наш с тобой «Януш Корчак»*!

Книга вышла к 70-летию Шарова, сейчас ему 74 года, и он неизлечимо болен… Еще одно совпадение и потрясение: книгу иллюстрировала д е вочка Ника Гольц!!

Удивительный твой класс!

Рисунки Ники бесподобные: серо-голубоватые с черным и белым, как бы жемчужные.

Изящно необыкновенно. В цвете (красно-синем) только один из двух зонтиков у маленького Оле-Лукойе. А какие портреты сказочников: Сент-Экзюпери, Андерсена, Сервантеса, Корчака!.. Сколько трагедии чувствуешь, какие лица! Удивительный портрет и самого Шарова. Прямо какая-то трепетная, немыслимая доброта, и вот-вот, кажется, хлынут слезы и у тебя, и у самого Шарова, но высокое его мужество и достоинство как бы тут же преграждают им путь: Бог с вами, куда вы, зачем?? Нет причин, все нормально.

Когда выезжали со двора школы, я прошла немного пешком и подошла к дому Игоря Ласса — прямо напротив церкви слева, в 3-м Обыденском, да? Я это представила по твоей «Панаме с зайчиками»… Между прочим, зря ты эту повесть бросила — сейчас я это особенно остро ощутила.

И вот меня охватило безумное желание войти в дом, позвонить, узнать! А вдруг Игорь не погиб? Могло ведь быть такое, ведь всякая путаница была, мало ли что могло быть? Вдруг сам Игорь вышел бы ко мне?! Но я же понятия не имела, в какую квартиру идти!.. Да и как-то мне не по себе было… И я села в машину.

Мамочка! Я очень жалею, что не зашла, очень! Надо было бы постучать в любую дверь, сказать, что здесь до войны, в этом доме, жил такой беленький лупоглазый мальчик Игорь Ласс, может, кто знает, помнит, может, здесь родные его живут?..

Я непременно схожу сюда, непременно, только одна.

Когда ехали к монастырю, я рассказала Ляле и Саше про Нику Гольц, что была вот такая высокая худенькая девочка с тобой в классе, которая всегда оформляла ваши стенгазеты и любила рисовать стройных коней с длинными тонкими ногами (Между прочим, в «Волшебниках» тоже есть такие кони.), и что она теперь известный художник-оформитель. Я им завтра эту книгу покажу.

Рассказала Ляле с Сашей, как один раз Ника «выручила» тебя на биологии, и мы долго хохотали, а в конце я опять же… всплакнула…»

Да, было…

Ника подсказала мне, лучшей ученице по биологии, какое «отличие пчелы от осы».

Она не думала, что я повторю ее шутку и зашептала: «Пчела более цивилизованное животное». А я, дура, повторила. Весь класс ржал, Ника была в отчаянии, а Мария Николаевна, преподаватель биологии, стояла в потрясении и молчала…

«К монастырю пришлось ехать Кропоткинской, через Лопухинский — внизу на Метростроевской был какой-то ремонт.

Заехали во двор Лопухинского, где, судя по твоей повести, должна была быть китайская прачечная.

Я очень люблю это место в повести и вот решила посмотреть.

Знаешь, мамуся, с Сашей и Лялей тем еще хорошо общаться, что они ну абсолютно не нервные, как все мы, и никуда не спешат(!). И такие они душевные! Ну а Саша шутит себе потихоньку, и ничего его не раздражает.

У предполагаемой прачечной мы с ним вышли из машины, посмотрели вокруг — никакой прачечной! Саша спросил у одной старушки во дворе, была ли здесь когда прачечная. Она так… ну восхитилась, что ли, так встрепенулась, что чуть с лавки не слетела. «Была, милай, была! В подвале. Ки-тай-ска-я! — и показала на дом. — А знаешь, как стира-а-ли?! Вручную! А белье было белое-белое и хрусте-ло!

А до войны Серега один, покойный ныне, им машину поставил, вот она и стирала с а м а! Но весь дом трясло, ажно качало!»

А Саша мягко: «Вибрировало».

Старушка поглядела на Сашу беспомощно и говорит: «Ага! Ага!» И дальше: «И вот, знаешь, жильцы-то недовольные все были, и машину ту сняли»…

Саша: «Демонтировали».

Старушка опять: «Ага! Ага!» и опять продолжает: «А потом, милай, китайцы-то отсюдова ушли, совсем ушли, а вот почему — не знаю. Это так через год или, может, через два после войны, и больше сюда ни разу не приходили, ну, ни-ра-зу, а то, бывало, как выстирают, так все с тючками на спине и бегают взад-вперед, так и бегают — белье разно-сют…»

…Зимними темными утрами (первая смена школы) мы проходили с Янкой Лопухинским, и она, боясь темноты, жалась ко мне, а я, показывая на ярко-оранжевый свет над тротуаром в прачечной, говорила: «Вон, видишь, китайские фонарики!» Но мы быстро пробегали мимо этих «фонариков» (я тоже их немного побаивалась) и заворачивали на Метростроевскую.

А когда шли домой, видели согнутых почти под прямым углом бегающих китайцев с аккуратными тючками белья на спинах…

«Так что на том месте сейчас просто два обычных жилых дома; в одном, что лицом к Метростроевской, внизу магазин «Мясо».

Подъехали к моему Отечеству, к монастырю. Машину поставили за бензоколонку, но подальше, где машин нет. Мы в прошлый раз, когда ехали на концерт Ю.Мориц, Окуджаву здесь встретили.

Мамуся! Ты не представляешь, как реставрировали стены и купол монастыря! Теперь сюда даже экскурсантов водят!

Ма! А твоего тополя в переулке нет! Спилили? Зачем? Но ни у кого спрашивать не стала. Как-то не захотелось…

Школа внешне чистенькая. В нашей квартире теперь, видимо, школьный буфет. Саша сфотографировал меня у окна комнаты — я специально вытянула руку по наружному железному подоконнику, увидишь.

На окне пышная занавесочка с синей каймой, а внутри на подоконнике весы… И вот, понимаешь, во мне шевельнулась ревность, что ли… да, она… И это — несмотря на то, что мы так тяжело здесь жили!.. Я все это знаю по рассказам, но какая же разница?! Я хорошо это знаю.

Заглянула вглубь окна, хотя сильно отсвечивало, и увидела место, где была моя л юлька, то бишь папин фанерный чемодан!..

Потом постояла и у кухонного окна, в которое ты, вернувшись из армии, стучала, увидев «мать-старушку»… А она: «Вон! Вон! Прочь отсюда!» И руками размахивала!

… Мама, моя мама, ставшая за войну совсем седой, не видя меня, стоящей на улице у освещенного изнутри окна, считала, что это опять «школьные мальчики»!..

Долго я стучала, а она — ни за что! И все гнала рукой… А потом, потом, когда узнала…

«Рассказала и эту историю. Опять хохотали и опять я плакала…

Собрала на засушку несколько больших тополиных листьев, желтых, возле Анечкиного дома. Вложила тоже в Юлькину книгу, подписала: «Монастырь, 36 школа». Итак, все листья, со всех «точек» у тебя будут! И ты сделаешь (представляю!) букет: «Московская осень, 83»!

Постояла и у торцовых оцинкованных дверей, даже вошла в их небольшое углубление, и так ясно представила, как ты сидишь здесь на табуретке — «на свежем воздухе» (!) и зубришь свою медицину на повышенную, т. к. денег у вас… «рубль на баню — проблема»… И как ты здесь, на воздухе, сознание от голода теряешь…

Походила по двору — от наших дверей до Анечкиных, т. е. по пути моей прогулки в коляске, и представила, как отец, еще в военной форме, возит меня здесь, а перед собой держит раскрытый учебник… Да, помню все это по твоим рассказам, но они так вошли в меня, что это уже не память, а воспоминания!

Вот я все это прямо и увидела и — невероятно отчетливо, в том числе и себя: доходную, диатезную — «типичного студенческого ребенка», почти не подающего надежд…

Передай отцу еще раз спасибочки и за люльку и за весь обиход! За молоко с детской кухни!

Да, конечно, не представляю, как вы все в этой комнате размещались + я + ваши госэкзамены + бабушкина работа с этими послевоенными «детишками»…

Кстати, Саша везде рисует на лощеной бумаге особые карты (со всеми принятыми обозначениями!) прилегающих к «главному объекту» улиц и переулков; у него это очень здорово получается. Он считает, что разбег всех этих переулков здесь необычайно красив, и тебе будет приятно получить именно такую карту, говорит: «Лучший подарок!»