Мариэтта - Анна Георгиевна Герасимова

на второй главе эту пресловутую структуру повествования. «Понятно?» – «Ой, все, оказывается, так просто! Понятно». Она взялась за третью – и вновь рыдания. «Тань, ты же сказала, что все просто». – «Да, но это была маниловская глава, вот и было просто!..» Короче, Чудаков, видимо, привык, что Виноградов его не баловал особыми консультациями, и сам поступал со студентами так же. Но для одних такая метода была рай земной, а для других – тяжелая каторга. Чудаков и сам тяготился такими ученицами, особенно когда они стали дипломницами.

Александр Павлович очень любил рассказывать. К каждой ситуации у него была наготове притча, анекдот, история. Так, разговор зашел о Казахстане, откуда он родом. Кто-то сказал: «А, у вас же там целину поднимали комсомольцы!..» Ну и Чудаков рассказал, что плодородный-то слой почвы на целине – всего сантиметров 10–15, и когда эти степи распахали, именно эти верхние сантиметры легко стали подниматься ветрами, обнажался песок, а песок-то легко выносится ветрами. Вот теперь чуть ли не до Астрахани доносит суховей этот песок. И тут же он рассказал один из своих любимых анекдотов. Не могу удержаться, чтоб не рассказать. В Финляндии проводится международный конкурс лесорубов. Каждой паре порубщиков дается полоса, и – рубите. Дали сигнал, и какая-то пара африканцев, далеко позади оставив своих конкурентов, пришла первой. Все потрясены: «Ребята, вы откуда?» – «Из Сахары!» – «Как из Сахары?.. Там же пустыня!» – «Теперь пустыня!..»

Чудаков был не просто рассказчиком – он был превосходным рассказчиком. Я помню, как мы гуляли – то вокруг МГУ, то вокруг дачи в Ромашково, то по какой-то зимней деревне, где он снимал дом и куда я приезжала с кусками написанного текста, – и беседы были обо всем на свете: то мы говорили о проблемах нашего спецсеминара, то обсуждали мою курсовую или диплом, то делились впечатлениями о его институтских или моих факультетских делах. Даже уже после университета я иногда виделась с ним, и некоторые серьезные жизненные решения принимала после обсуждения с Александром Павловичем. Он был и смешливый, и ироничный человек, но прежде всего – глубокий, умный и доброжелательный. Когда я собралась поступать в аспирантуру, я советовалась с ним, куда идти – в университет или в ИМЛИ. Мне хотелось, конечно, в университет: здесь все было известно и понятно, хотя, конечно, даже студентами мы знали о не очень симпатичной атмосфере сплетен и подковерных интриг, которыми славился филфак, особенно кафедра русского языка. ИМЛИ мне тоже не очень подходил: мне нужно было заниматься не собственно литературой, а языком художественной литературы. Мудрый Александр Павлович отговорил меня от университета: сам он был там только почасовиком, читающим единственный спецкурс и не имеющим права брать аспирантов, а больше, в сущности, идти на кафедру русского языка тогда было не к кому. «Идите в ленинский пединститут, – посоветовал он. – Там работает Максимов, он прекрасный лингвист и, судя по его журналу, человек очень широких взглядов, сам очень увлечен языком художественной литературы». И я решила идти в аспирантуру в пединститут.

Он легко прерывал свою речь историями, которых у него было в изобилии; они естественно и органично входили в беседу. Он часто рассказывал и о своей студенческой жизни, и об их преподавателях. Он вообще умел, говоря о, казалось бы, ерундовых эпизодах, – чего бы они ни касались: истории литературы или литературной жизни, бытовых эпизодов его жизни, событий студенческой поры, – он умел видеть их сюжетность и тем самым сообщать любой детали остроту и свежесть.

Помню (это было уже после университета), я поделилась с ним впечатлениями о последнем перед отъездом в эмиграцию концерте Ростроповича, на котором играл Ваня Монигетти, а Ростропович дирижировал. Мы с подругой узнали об этом концерте в последний момент, но все-таки нарядились и в выбивающихся из-под плащей вечерних платьях бегали перед входом в консерваторию от одного внушающего надежду одарить лишним билетом к другому… Чудаков как-то странно посмотрел и сказал: «Я всегда в таких случаях сначала внимательно присматривался, высматривал кого-то наверняка – и билет появлялся. А в консерваторию мы, бывало, ходили в спортивных костюмах с начесом, либо были такие синие тренировочные костюмы из тонкого хлопчатого трикотажа, стоили семь пятьдесят: университет был рядом с консерваторией, а ехать переодеваться на Стромынку в общежитие обычно времени недоставало. Да и переодеваться было особенно не во что…»

Конечно, его замечание – деталь, маленький штрих, но даже моему поколению узнать об этом было и любопытно, и удивительно. Что уж говорить о нынешних студентах!..

Я помню, как я, тогда еще студентка 5 курса, слушая его рассказы об отношениях Чехова с Сувориным, с женщинами, поражалась массе деталей, подробностей быта и самих Чеховых, и вообще бытовой культуры того времени. Я сама слабо это представляла и сказала, что вот вы так хорошо и живо это знаете, и как всем было бы интересно прочитать об этом времени! А то мы Пушкинскую эпоху лучше представляем, чем Чеховскую. Поэтика – это для ограниченного круга людей, а такая книга была бы для всех любителей Чехова. Александр Павлович улыбнулся и ответил, что придет, наверное, и для этого время.

С другой стороны, Чудаков знал и любил рассказывать и очень интересные вещи о многих известных людях. Например, я записала его рассказ о В.Б. Шкловском: последняя телеграмма, которую отправил Керенский перед своим бегством, была приблизительно такого содержания: «Зимний окружен броневиками Шкловского». Будущий знаменитый формалист, автор статьи «Искусство как прием» Виктор Борисович Шкловский был эсер и командовал броневым батальоном. В «Белой гвардии» Булгакова он выведен «гастролирующим» в Киеве – тоже в качестве «специалиста» по мортирам, насыпавшего сахар в их баки, так что ни одна из трех машин не могла сдвинуться с места, «словно их разбил паралич». Но в «Белой гвардии» автор слегка видоизменил ему фамилию – здесь он именуется Михаилом Семеновичем Шполянским. Чудаков комментировал: «Ну а если вспомнить эпизод на Малопровальной – этот портрет с бакенбардами и даму-содержанку, да и пришедшего на прием к Турбину сифилитика, называвшего Михаила Семеновича Шполянского, “злого гения его жизни”, “предтечей антихриста”, то понятно, почему Шкловский так не любил Булгакова… Не мог же он в самом деле не понимать масштаб булгаковского творчества!..»

Чудаков, кстати, рассказывал мне как-то еще одну историю о Шкловском – о потрясающей его смелости и мужестве. Когда в Ленинграде началась кампания против эсеров и всех уже «брали», Шкловский понял, что надо уходить – в Финляндию, что ли, а там видно будет. Но не было достаточно денег. И он, зная, что его могут