Библиотекарь - Михаил Елизаров

Таня рассмеялась, и я вслед за Маратом Андреевичем тоже улыбнулся — впервые за три дня.

Уже спустя несколько месяцев я поделился этими трогательными воспоминаниями с Луцисом, сказав, что тогдашнее мое состояние напоминало мне мотивы культа Тескатлипоки, когда жертва, избранная жрецами как земное воплощение бога, окружалась царскими почестями, а потом обрекалась на заклание.

Денис воспринял это заявление серьезно и даже чуть обиделся за себя в том времени и за широнинцев: «Может, наше отношение к тебе и было похоже на индейские мистерии, но только с той разницей, что в конечном итоге жрецы принесли бы в жертву себя, а не воплощенного бога».

ТАНЯ

Еще в детстве я представил себе человеческий век подобием годового круговорота и разделил его на месяцы. Январь был белым, пеленочным младенчеством, февраль — ранним детством, с его примороженным медленным временем. С марта по апрель длилась школа, институтская учеба условно приходилась на май. В свои двадцать семь, неожиданно, с горьким изумлением я заметил, что подходит к концу июнь моей жизни…

Как никого другого мне всегда бывало жаль «женщин августа». За их угасающий зной, за все еще лакомую переспелость, за эту курортность, близящуюся к концу. Уже приготовлены билеты на поезд, день, другой, и придет пора сложить зонтик, одеться и покинуть пляж зрелости, чтоб отъехать в сентябрь пятидесятилетних, оттуда в октябрь пенсии и дальше прямой дорогой в бесконечную зиму, в саван и могилу декабря, принимающего всех в свою старческую группу «от восьмидесяти и выше»…

Таня Мирошникова была типичной «женщиной августа». В тот вторник я увидел ее совсем другой, не в маскировочном грубом костюме дачницы и не в боевом снаряжении. Она надела платье персикового цвета — желтое с оранжевым — теплые августовские краски. Стройная худенькая женщина с чудесными глазами — на солнце голубыми, на закате зелеными, в пасмурную погоду серыми. Тане очень шли распущенные волосы — каштановые, с блеском волны, если она их собирала в хвост, то в лице ее проступало что-то трогательно мартышечье. Сколько же ей было лет? Наверное, сорок… На выпуклом детском лбу проступили три параллельных морщины, глубокие, словно линии судьбы. Трогательно смотрелись на чуть увядшей шее бусы — крупные белые драже фальшивого жемчуга.

Таня была учительницей, преподавала в школе физкультуру. Закончила она педагогический институт. Спортивная карьера Тани ограничилась первым разрядом по фехтованию, но это полезнейшее умение весьма пригодилось широнинской читальне.

Лет пятнадцать назад Тане сделали неудачный аборт, после которого она уже не беременела. Врачи и медикаменты не помогли, и однажды муж оставил ее. Привела Таню в читальню подруга покойной матери. Таня находилась на грани самоубийства, и сердобольная женщина своевременно это увидела и подарила Тане новую жизнь и большую семью.

Я уверен, моя быстрая акклиматизация на новом месте во многом связана с чудным женственным обаянием Тани Мирошниковой. Человеком она была легким — улыбчивая, удивительно располагающая к себе, умеющая слушать. Она всегда хвалила и поддерживала меня, да и просто любила таким, какой я есть: впечатлительным, нервным, далеко не самым мужественным, только и название — «библиотекарь»…

Помню, в тот наш совместный вторник мы уговорились с Таней найти замену курице. Остановились на жареной картошке и рыбных консервах. Таня недолго поворчала и затем обязала меня составить на будущее список того, что я не ем, и жутко расстроилась, увидев, что в немилость попали щи и холодец.

Марат Андреевич ушел на работу, а мы все утро вдвоем с Таней просидели на кухне. Она с интересом расспрашивала меня о прошлом. В отличие от Тимофея Степановича, ей ужасно понравилось, что я учился на режиссера. Я рассказал о своих былых успехах в КВНе, и она сразу начала уверять, что видела меня по телевизору, я отнекивался. Под конец Таня с воодушевлением сказала: «Алексей, вы творческая личность!»

Я сам предложил ей прочесть Книгу, и она восприняла это с большим энтузиазмом, хотя поначалу из вежливости говорила, что ее задача — охранять меня, а не читать Книгу.

Она уединилась в спальне. Я же бездумно бродил по квартире, листал с середины роман Пикуля, затем дремал. Проснувшись, перебирал дядины музыкальные диски, сел за телефон. С третьей попытки я дозвонился домой. Застал маму. Я уже был относительно спокоен, и голос не выдал тревоги. Я как можно равнодушнее сказал, что в ближайшие месяца два — раньше не получится — попытаюсь решить проблемы с продажей квартиры. Мама сразу забеспокоилась: хватит ли мне денег, и я заверил ее, что глубинка оказалась очень дешевой, город в целом нравится, и в жилищной конторе встретились очень сердечные люди, обещавшие помочь с покупателем. Так я лгал, и мама, вполне удовлетворенная, просила меня держать ее и отца в курсе всех событий.

Едва я положил трубку, из спальни вышла Таня. Я смутился, потому что не был уверен, слышала ли она мой разговор, впрочем, ничем не затронувший интересы читальни. Разглядев Таню получше, я сообразил, что ей не до подобных пустяков. На ее порозовевшем лице застыло выражение светлого умиленного восторга, направленного внутрь себя. Я неподвижно наблюдал это непонятное звенящее состояние и боялся лишним движением или словом потревожить его.

Таня приблизилась ко мне. Зрачки ее чуть прищуренных глаз плавали в волнующей чувственности, словно ее до того несколько часов изнуряли любовью, но какой-то принципиально иной, совершенно не телесной. Рот был приоткрыт, она дышала маленькими вздохами, сглатывала их, отчего и в горле, и на губах рождались легкие, чуть липкие звуки, какие издает расклеивающийся поцелуй. Она произнесла с волнующей хрипотцой: «Все хорошо, Алексей…»

Когда ночью я украдкой полез за дядиными порножурналами, полистать на сон грядущий, то на очередном глянцевом развороте вдруг осознал, что вполне могу обойтись тем воспоминанием о Тане.

А через две недели, на четвертом дежурстве, она за завтраком сказала с дурманящей прямотой: «Алексей, не поймите меня превратно. Вы молодой человек, вам нужна женщина, и тут нет ничего стыдного. Вам тяжело находиться взаперти. Если хотите, я… Со мной, обещаю, не будет никаких проблем. И вы сами себя лучше чувствовать будете, это же физиология, с ней трудно и глупо бороться. Наверное, это все звучит пошло… Это чтобы вам комфортнее было. На время. Когда поспокойнее станет, вы познакомитесь с кем захотите. Если же я вас шокировала или оскорбила, то извините, я знаю, что не совсем для вас подхожу, — и возраст, и, может, у вас на Украине девушка…»

Я, конфузясь, поблагодарил: «Спасибо вам, Таня…» — и благоразумно поостерегся воспользоваться этим предложением.

Дело в том, что буквально за несколько дней нечто подобное я выслушал от младшей Возгляковой, с той разницей, что она действовала без экивоков, напрямик. Сообщив, что перед прочтением Книги она всегда сильно волнуется и потеет, Вероника закрылась в ванной и вышла оттуда голой. Глядя на нее, я был готов изменить свое пренебрежительное отношение к пышным формам. Передо мной предстала упругая гипсовая мощь парковой девушки с веслом, а не рубенсовский ожиревший пасквиль на тело.

В мелких солнечных каплях, сияюще-белая Вероника вначале посетовала на тяготы моего вынужденного одиночества и заверила, что готова делать все для моего, как она трогательно сформулировала, «мужского удобства». Говоря, Вероника вытиралась банным полотенцем, причем делала это с непередаваемым бесхитростным жеманством.

Я взволнованно косился на небольшие яблочно-круглые груди и крепкий широкий живот, на мокрую курчавую гроздь у основания могучих бедер Вероники, но осторожность победила искушение. Я был уверен, что меня просто пытаются привязать к читальне женщиной.

Довольно топорно я перевел разговор на дядю Максима. Прием удался, Вероника сразу посерьезнела и оделась. Потом она читала Книгу, ей было не до разговоров.

Следующим утром Возглякову сменял Марат Андреевич, и уже перед уходом, в дверях Вероника шепнула, что ее предложение по обеспечению моего «удобства» остается в силе.

МАРАТ АНДРЕЕВИЧ

Он был коллегой дяди Максима, работал с ним в одной клинике, пока дядю оттуда не уволили. Семейная жизнь Марата Андреевича Дежнева сложилась неудачно. С женой он расстался, хоть и было это для него нелегко — Марат Андреевич очень любил двух своих дочерей. Единственной радостью были выходные, когда он приходил к бывшей жене и забирал девочек на весь день, гулял с ними в парке, водил в кино. В течение десяти лет только эти воскресные прогулки скрашивали его быт.

Жена уехала в начале девяностых с новым мужем за границу. Марат Андреевич смирился с горькой утратой, понимая, что девочкам в далекой Канаде будет лучше. В любом случае, жизнь Дежнева эмоционально оскудела. Подступило ранее незнакомое одиночество.