Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

Освобожденный от тугих веревок, Чигрин расправил плечи, чувствуя, как разливается по всему телу застоявшаяся кровь, как постепенно отходят, оживают занемевшие ноги. Спустил их на землю. Выпрямился. «Вот тебе и казацкое строительство, — подумал горько, — будешь теперь помнить Грицка Нечесу...»

Вечерело. Длинный вороненый штык солдата, сопровождавшего их к мазанке, кроваво посверкивал при свете костров.

Зимой Санкт-Петербург нравился графу Сегюру больше, чем в любое другое время года. Северная столица Российской империи одевалась в белые роскошные наряды. Снежный ковер плотно устилал Неву, драгоценными камнями искрился на Марсовом поле, Адмиралтейском лугу, мраморно белел между деревьями и статуями Летнего сада. Черные лакированные экипажи на санных полозьях почти бесшумно проносились по Невской першпективе. Бородатые кучера в тулупах, в толстых войлочных сапогах, которых не увидишь ни в одном европейском городе, басовито покрикивали на прохожих, и в морозном серебристо-сизом от инея, пара и рассеянного печного дыма воздухе то здесь, то там звучало угрожающе-напевное «Побе-ре-гись!».

В зимнюю пору оживлялась светская жизнь в столице. Из загородных имений и дач съезжалась в город петербургская знать. Темными холодными вечерами из озаренных огнями гостиных дворянских особняков доносилась музыка, там звенели серебро и хрусталь, лучились бриллианты, посверкивало золото аксельбантов и эполет. Вельможи устраивали балы, рауты, на которые любезно приглашали и его. Всегда памятуя о своей миссии, Луи-Филипп охотно посещал салоны княгини Барятинской, графинь Юсуповой, Остерман, Разумовской, Чернышовой, влиятельной камер-юнгферы[45] Марии Саввишны Перекусихиной, где можно было встретить приближенных царицы, завести новые знакомства, услышать придворные сплетни. Сегюр убедился, что иностранному посланнику ничем нельзя пренебрегать для осуществления поставленной цели. И поскольку среди петербургского дворянства прослыл человеком тонкого воспитания, ненавязчивым, в отличие от грубоватого и самоуверенного английского посла Фицгерберта или своих печальной памяти предшественников, то имел довольно широкий круг знакомств и даже сторонников.

Три дня тому назад он получил милостивейшее приглашение от императрицы. Екатерина изъявила желание снова встретиться со своим, как она писала, «приятным собеседником» подальше от петербургской суеты, в тихой царскосельской резиденции.

Заканчивался 1786 год, третий год его пребывания в северной столице, и Луи-Филипп надеялся, что этот визит поможет ему наконец завершить продолжительные переговоры с царским двором.

В назначенный день, будто нарочно, испортилась погода. Неожиданно повалил мокрый снег, который под копытами коней, полозьями и колесами экипажей превращался в грязное месиво. С моря подул влажный пронзительный ветер. Стены домов потемнели, ослизли. На паперти Никольского собора зябко ежились одетые в какое-то тряпье нищие, и Сегюр, увидев их жалкие, застывшие фигуры, плотнее укутался в бобровую шубу (подарок графа Безбородко), потому что вроде бы даже самого дрожь пробрала. Заутреня кончилась, и соборный сторож, закрывая массивные ворота, сердито покрикивал на нищих, которые не хотели расходиться. «Очевидно, бездомные», — подумал граф, наблюдая через окошко кареты, как они жмутся к колоннам с подветренной стороны, ежатся от холода.

Много странного замечал в этой непостижимой империи. Самые потаенные мысли и наблюдения заносил в записную книжку в темно-зеленой сафьяновой обложке, которую всегда держал при себе, не доверяясь даже собственному бюро с секретным замком. «Здесь в одно и то же время, — писал он, — встречаешь европейскую просвещенность и варварство, блестящее, гордое дворянство и невежественную чернь. С одной стороны — огромное богатство, изысканные наряды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона, с другой — слуги и мужики в убогих азиатских одеждах, с длинными бородами и иногда с топорами, заткнутыми за пояс. Как будто оживают и движутся перед вашими глазами изображения рабов на барельефе Траяновой колонны в Риме».

Нет, эти люди не вызывали у Сегюра жалости или хотя бы малейшего сочувствия. Он всегда оставался равнодушным к их страданиям. Был в России всего лишь чужеземцем, который стремится как можно больше увидеть, запомнить, чтобы потом... Кто знает, возможно, на склоне лет, вернувшись в свой родовой замок на живописных берегах Сены, напишет книгу о своем пребывании в Санкт-Петербурге.

Возле собора кучер осадил коней, потому что от деревянных казарм военно-морского ведомства через площадь с барабанным боем проходила колонна мушкетеров. Заинтересовавшись, Сегюр выглянул наружу, и в тот же миг к карете побежали, засеменили с паперти нищие. Видел их голодные взгляды, посиневшие от холода руки, тянувшиеся за милостыней.

— En avant![46] Трогай! — крикнул перепуганно кучеру, поскорее закрывая дверцу.

Он до сих пор не мог забыть, как, возвращаясь осенью из Эрмитажа после представления исторической драмы, столкнулся на площади возле Зимнего дворца с разъяренной толпой. Его коляску пропустили, но сколько отчаяния, страшной решимости и ненависти успел заметить он на бородатых, морщинистых и совсем юных, безусых лицах простолюдинов, которые грозной массой двигались к главному подъезду, тесня конных охранников. И только когда две роты караульных солдат, орудуя прикладами и тесаками в ножнах, кинулись на бунтовщиков, толпа начала рассеиваться, оставляя на камнях площади потерпевших с раздробленными костями и окровавленными головами.

В тот же вечер Луи-Филипп узнал, что взбунтовались артели каменщиков и строителей, облицовывавшие болотистые берега Фонтанки гранитными плитами. Им приходилось каждый день мокнуть в ледяной воде, тесать, не разгибаясь, массивные каменные глыбы, а подрядчик Долгов и губернское правление не торопились с расчетами. Мастеровые жили впроголодь, потому-то, подстрекаемые непокорными, прекратили работу. Не послушались и обер-полицмейстера, который требовал выдать зачинщиков, утихомириться. Бросив ломы, молоты, лопаты, они все вместе двинулись к Зимнему дворцу.

«Ужасная страна, — думал граф, пряча нос в пушистый ворот дарованной шубы. — Сколько еще в ней дикого, чужого для европейца, какая грубая сила в этой черни!» Знал бы он тогда, что не пройдет и года, как в блестящем цивилизованном Париже разъяренная толпа забросает грязью карету самой королевы, едущей в оперу, и под гневные выкрики и проклятия заставит ее вернуться, что его отцу — Сегюру-старшему — придется подать в отставку с поста военного министра, боясь той грозной силы, что будет громить королевскую власть...

Постепенно снежная буря улеглась. Сквозь разорванные ветром облака время от времени выглядывало бледноватое солнце, рыхлые сугробы вдоль Кузьминской дороги подмораживало. Когда подъехали к Царскосельскому дворцу, небо почти полностью прояснилось, ветер затих, только еще гудели и потрескивали тонкой ледяной коркой могучие деревья в парке да белели причудливые снежные шапки на мраморных головах статуй.

Екатерина приняла французского посланника, как и в первый раз, в своем излюбленном Серебряном кабинете, стены его были украшены чеканкой по драгоценному металлу. Сегюр увидел свое отображение сразу в нескольких