В стороне от большого света - Юлия Жадовская

У Данарова от непривычки к качелям кружилась голова. Он сел на траву.

— Сядем и мы, — сказала Маша, и мы сели в кружок. Качели находились в конце широкой аллеи, прозванной нами с Лизой долинкой. Эта долинка была местом наших общественных увеселений; здесь мы, бывало, в Семик и Троицын день, с позволения тетушки собрав дворовых и горничных девушек, пригласив заранее ту же Машу Филиппову и дочерей Арины Степановны, завивали венки, затевали хороводы и горелки и завтракали в саду, что казалось нам верхом увеселения.

Горелки были для нас почти то же, что олимпийские игры для греков. Здесь каждая старалась превзойти своих соперниц в быстроте бега, в уменье поймать для себя пару. Бегать я считалась мастерицей и в былое время гордилась этим.

Я заговорила с Данаровым, сидевшим между мной и Машей, о моем прошедшем детстве со всем эгоизмом ребенка, рассказывающего взрослому о своих куклах. В половине речи я спохватилась и поспешила кончить рассказ.

Вероятно, улыбка выразила мою мысль, потому что он сказал мне:

— Вы думаете, это не интересует меня?

— Я в этом уверена.

— Ну, как хотите, — возразил он, и брови его нахмурились. Это выражение досады, почти гнева, подействовало на меня так странно, так магнетически, что я на минуту смутилась, сама не знаю отчего.

В это время Катерина Семеновна, самая молодая и веселая дама из оставшихся в гостиной, соскучившись сидеть на одном месте, приближалась к нам, вея своим пестрым шарфом, надушенным мускусом.

Я встала и быстро пошла к ней навстречу. Катерина Семеновна поцеловала меня, назвала ангелом и, обвив рукою мою талию, подошла со мной к оставленному мною кружку.

Катерина Семеновна была несчастлива в супружестве, терпела по временам нужду; но умела так беззаботно перемешивать слезы со смехом, песни с горем; сохраняла, несмотря на свои сорок лет, такую юность души и характера, — юность, в которой не было ничего вынужденного, придуманного, начало которой было в ее натуре, а не в смешном желании казаться моложе. И потому, когда она присоединялась к молодежи, пела или бегала в горелки, никому не приходило в голову сказать: "Ну под лета ли ей?" — как говаривали иногда об одной помещице, незнакомой с нами, которая белилась и румянилась и танцевала у знакомых со всеми притязаниями пленять и блистать… Катерина Семеновна пела и веселилась и имела право применить к себе слова поэта:

Ich singe, wie der Vogel singt.[12]

Она была очень моложава на лицо. Рыжеватые волосы вились от природы, но она тщательно приглаживала их и позволяла выбегать только двум тоненьким локончикам за ушами. Она берегла свой пестрый шарф и приданые платья; любила приодеться не для того, чтоб нравиться, а для того, чтоб соседки сказали: "Какая ты сегодня нарядная!".

История ее жизни была грустная: она воспитывалась в доме одной богатой помещицы, которая, чтобы избавиться от лишней заботы, постаралась выдать ее замуж за одного из мелкопоместных дворян в нашем соседстве, и он, в чаянии будущих благ от воспитательницы своей жены, считал себя счастливым женихом. Благодетельница Катерины Семеновны дала ей в приданое несколько старых платьев из своего гардероба, пуховик и две подушки да тем и заключила свои милости… Заботы супружества рано захватили поток ее молодых надежд и удовольствий, придавили развитие ее понятий и оградили ее печальным, тесным кругом, безвыходность и бесцветность которого помогал ей выносить беззаботно веселый характер и тот же застой развития; но гораздо более и надежнее помогала уверенность, что уж так Богу угодно. На этом краеугольном камне крепко и твердо стояли почти все окружавшие меня лица, борясь с житейскими невзгодами, как со злом, столь же необходимым в жизни, как ненастные дни и зимние метели в природе.

— Да что же вы, барышни, хоть бы песни пели или играли бы как-нибудь, а то сидят, как кукушки, и носики повесили.

— Да запевайте, Катерина Семеновна, — отвечала ей Маша.

Катерина Семеновна запела: "Не белы снеги" — тонким, немного визгливым голосом. Маша и поповны подтягивали ей.

— Ну, теперь хоть в горелки бы, что ли, — сказала она, кончив песню. — Вот и этого барина надо растормошить, — прибавила, она, указывая на Данарова. — Нет уж, батюшка, попали к нам, так нечего делать, прошу не отставать; у нас попросту.

— Я очень рад, будьте моею парой, — сказал он.

— Ну уж что я вам за пара! вы выбирайте молоденьких; уж что вам ловить таких старух, как я!

— Разве вы старуха?

— Да уж не молоденькая, только на лицо-то молода, да характер у меня такой веселый: на свет с таким родилась.

— Что ж? это счастье. Вы и при горе меньше страдаете, чем другие.

— Ах, Николай Михайлыч! ведь веселье да песни всякий разделит, а поди-ка с горем-то к чужим людям, помочь не помогут, а только надоешь; так я и благодарю Бога, что у меня такой характер. Поплачу дома, а как в люди, так ровно и все прошло… Зато куда ни покажусь: Катерина Семеновна, песенку спой; Катерина Семеновна, игры затей; ты у нас разгула, ты нам соловей… А поди-ка с длинным-то лицом — всякий отвернется.

Пары уставились. Кавалером моим был Митя; горела Маша, но она скоро поймала Катерину Семеновну, и Данаров остался гореть.

С невольным и странным чувством страха я летела стрелой по мягкому дерну; за мной с ожесточением гнался Данаров. Митя довольно неповоротливо поспешал ко мне на помощь; я, как могла, ободряла его словами и жестами. Наконец, чтобы сократить круг, я бросилась в середину пихтовой рощицы, зацепилась платьем за сухую ветку и осталась неподвижно во власти моего преследователя. Смешно вспомнить, но какое-то томитель-ное чувство овладело мной на мгновение; чтоб скрыть это, я рассмеялась, подавая руку Данарову, и присоединилась к играющим.

Мы сели на траву позади всех.

— Все ваши усилия убежать от меня остались напрасны, — сказал он, — и стоило ли так долго мучить и себя, и меня?

— Напротив, это очень весело; и если б не досадная ветка, поймать бы вам меня.

— Ну что ж из этого? Я устал и не буду больше бегать.

— Я тоже устала.

— А, может быть, ветка играла роль судьбы, — сказал он. Я засмеялась, что, как мне показалось, не совсем было приятно ему.

Горелки, кончились. День вечерел; гости собрались домой. Мы возвратились в комнаты.

Когда кончилось прощанье гостей с тетушкой, Данаров тоже взялся за шляпу.

— А вы что так торопитесь? — сказала ему тетушка, — еще рано; им идти пешком, оттого я их и не удерживаю. Если вам не скучно, сделайте нам удовольствие, останьтесь, вечер прекрасный.

Данаров поблагодарил и остался. Маша осталась ночевать у нас.

Вечер в самом деле был прекрасный, так что даже для тетушки вынесли кресло на балкон. Мы с Данаровым, Маша, Катерина Никитишна и Марья Ивановна поместились на ступеньках.

Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.

— Экая благодать! — сказала Катерина Никитишна, — что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.

— Не худо бы дождичка, — промолвила Марья Ивановна.

— Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, — травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? — спросила она тетушку.

Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.

А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.

Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.

— Какие цветы любите вы больше? — спросил ее Данаров.

— Незабудки, — отвечала она, — и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?

— Не скажу, — отвечал он.

Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.

— Разве это секрет? — сказала она.

— Именно секрет.

— Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.

— А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.

— У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.

— Попробую.

— Понапрасну будете трудиться.

— А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.

— Вот и не угадали! — и она опять засмеялась.

— Ну так черные.

— И не черные… никакие!