В стороне от большого света - Юлия Жадовская

— Как я люблю, когда вы говорите так, от души, — сказал он, — когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами.

— Не в том дело, — сказала я шутя, — вы дайте слово бывать у нас чаще.

Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал:

— Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания.

— Приказания! как это великолепно сказано! — заметила я смеясь.

Он улыбнулся тихо и задумчиво…

"Зачем, — думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, — зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни…"

Когда Данаров уехал, Марья Ивановна зорко посмотрела на меня и, погрозив пальцем, сказала:

— Плут ты, Генечка?

История моего знакомства с Павлом Иванычем была в моей памяти; я не могла вспомнить о ней без некоторого неприятного чувства, и потому ни добродушие Марьи Ивановны, ни желание высказаться не могли подвинуть меня на откровенность. Страх быть непонятою, снова подвергнуться ложному истолкованию чувств моих внушал мне желание таить все новые и живые ощущения моего сердца.

С этих пор Данаров бывал у нас часто. С этих пор сердце мое сильнее и сильнее билось при его появлении…

Однажды он застал у нас Машу Филиппову, приглашенную тетушкой погостить. Тетушка была не так здорова, и потому не выходила к нам.

День был ветреный и дождливый; дурная погода будто отразилась на лице и в расположении духа Данарова; брови его хмурились, в движениях обнаруживалось беспокойство и недовольство; во взгляде выражалось холодное безучастие ко всему окружающему.

Он небрежно поместился в тетушкином широком кресле и попросил позволения курить.

Марья Ивановна с насмешливою улыбкой показала мне на него глазами; Маша искоса бросала на него проницательные взгляды.

— Какая дурная погода сегодня, — сказала ему Марья Ивановна. — Вас не помочил дождь?

Он медлил отвечать, потом, будто нехотя, проговорил: «Нет» — и пустил густую струю дыма.

— Вы куда вчера ездили, Николай Михайлыч? — спросила его Маша.

— А вы как знаете, что я ездил вчера?

Маша засмеялась и сказала:

— Да уж, видно, знаю!.. Ведь вы мимо нас проехали. Я шила усердно и не говорила ни слова.

— Евгения Александровна! — сказал он мне, — вы сегодня совсем не любезная хозяйка. Вы, кажется, и не замечаете моего присутствия. И стоит ли эта дрянь, — продолжал он, указывая движением головы на пяльцы, — чтоб портить за ней глаза!

— Извините меня, я не люблю, чтоб называли дрянью вещи, которыми я занимаюсь, — отвечала я равнодушно.

— Право? В таком случае, прошу извинения. А вот вчера я был у Раскатовых, там хозяйки были гораздо любезнее вас.

— Верно, и вы не были такой сердитый, как сегодня, — сказала Маша.

— Они очень богатые люди, — заметила Марья Ивановна, — и по зимам живут в Москве.

— Это видно. Жаль, что самого Раскатова прихлопнет скоро паралич, так раздулся он. Тогда, увы! что станется с его затеями на английский лад? Сумеет ли его дражайшая половина поддержать свое достоинство?

— Да ведь что затеи-то их? — сказала Маша, — все имение в долгу.

— Тем лучше, тут-то и надо показать уменье пускать пыль в глаза.

— А каковы барышни-то? — спросила Марья Ивановна, — ведь, говорят, красавицы.

— Совершенство! какие у них ручки! жаль только, что они слишком много заняты ими. У старшей чудесные зубы, и как она мастерски показывает их! Какие взгляды, Боже мой, какие взгляды! До чего, подумаешь, может дойти женщина в искусстве владеть глазами! А как образованны они, как много читали французских романов, как много слов говорят и как мило говорят! Вы не знакомы с ними, Евгения Александровна?

— Нет.

— И прекрасно. Слава Богу, что судьба поставила вас в стороне от большого света… которого Раскатовы представляют маленький образчик.

— Знаете ли, иногда мне грустно думать, что судьба закрыла мне вход в тот круг, где все было бы для меня ново и занимательно. Меня берет любопытство посмотреть на лица, которые там действуют; они манят меня, как все неизведанное.

— И вам пришлось бы разменять свою душу на мелочи и вынести одно глубокое разочарование…

— Тогда я снова вернулась бы в этот мирный уголок освежиться и отдохнуть.

— То-то и есть, что воротиться не так легко, как вы воображаете: в этом омуте людского тщеславия и малодушия есть что-то одуряющее, не дающее оглянуться и поискать прежнего. Впрочем, что же не попробуете вы?

— Войдя в общество без средств, я попала бы в одно из самых неприятных положений… Я самолюбива и не могла бы уберечь себя от мелочных оскорблений, не могла бы сносить их покорно и смиренно. Что ж бы вышло из этого? Неравная борьба…

— А желал бы я посмотреть на вас в этой борьбе.

— Надеюсь, что желание ваше не исполнится.

Вместо ответа он посмотрел на меня с легкою улыбкой. Я пошла проведать тетушку. Она сидела на постели и тихо, мерно покачивалась всем корпусом, что всегда означало, что она озабочена какою-нибудь важною думой. Я, осведомившись об ее здоровье и узнав, что ей получше, хотела уже уйти, как она остановила меня и приказала сесть возле себя.

— Генечка! пойдешь ли ты за него? — спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня.

— Скажи мне откровенно, — продолжала она, пойдешь ли ты за него?

— Я… я ничего не знаю, — это не приходило мне в голову… Да и он сам, вероятно, об этом не думал.

— Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.

— Тетушка!

— Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом… Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! — повторила она с энергией.

— Боже мой! — сказала я с горестью, — неужели вы не уверены во мне?

— Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце…

Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.

"Боже мой! — думала я, — неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..".

При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.

— Одни, здесь, в такую сырую погоду! — раздался возле меня голос Данарова.

Я вздрогнула и быстро встала с места.

— Что случилось? — сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, — что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?

Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала:

— Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.

И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.

Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.

— Николай Михайлович! — закричала я ему, — пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь?

Он будто не слыхал меня.

Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя — все исчезало перед этим непостижимым чувством… Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою…

— Данаров! можно ли так задумываться, — сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. — Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!

Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.

— Пойдемте, ради Бога, — сказал он, — зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться.