Дориан Дарроу: Заговор кукол - Екатерина Лесина

— Уходим? — спросил Персиваль, как мне показалось, без особой надежды на согласие.

— Нет.

— Ты-таки идиот.

Он поправил зубами перчатки из буйволиной кожи, поднял воротник, прикрывая широкую полосу клепаного железа, больше похожую на ошейник, чем на настоящее "стальное горло", и сказал:

— Ну давай. Лезь. Я следом. Прыгнешь и на пол сразу. И в угол. Если кто будет — бей и так, чтоб отключить.

— А если…

— Все "если" — на потом.

В данный момент наставления моего нечаянного соучастника показались мне совсем не такими забавными, как прежде.

Я подходил к окну, как греки подходили к Трое. Сердце бешено стучало, требуя действия. Разум умолял об осторожности. Низменные инстинкты уговаривали убраться подальше от этого места.

Приоткрытые ставни — и почему я не удивлен? Чернота за ними. Сколько ни вглядывайся — все равно чернота. Дыхание Персиваля щекочет шею. Палец, упертый между лопатками, подталкивает. Мне кажется, что человек сейчас смеется над моей слабостью, но я готов простить этот смех.

Я действительно слаб.

Створки беззвучно распахнулись, и я, вцепившись в жесткое ребро подоконника, подпрыгнул, замер на долю мгновенья, пытаясь разглядеть хоть что-то, и нырнул в комнату. Ковер смягчил падение, острый угол шкафа вписался в плечо, разворачивая. Что-то звякнуло, полетело, мелко дребезжа. Затихло.

Персиваль перевалился огромной тенью, которая тотчас растворилось в родительской темноте. Я слышал его дыхание, обонял его запах — острый и резкий, почти заглушивший другой, куда более опасный аромат. Он щекотал ноздри, дразнясь и ускользая.

Он требовал внимания и…

Черным щитом на окно упала заслонка, и в тот же миг раздалось шипение.

— Твою мать, — сказал Персиваль в полный голос.

Миндаль. Тертый миндаль и немножечко серы. И третья компонента, от которой в горле стало сухо и горько.

— Уходим. Не дыши.

Если нам позволят уйти. Они не идиоты, в отличие от меня. Ведь предупреждал же Персиваль… и теперь на моей совести будет и его труп. Два трупа, считая собственный. И еще Эмили…

Воздух со вкусом миндаля. Мутит.

Дверь найти. Быстрее. Вот. Руки шарят по полотну. Дергают ручку. Заперто. Конечно, заперто. На что я рассчитывал?

Выбить. Выбраться. Немедленно.

Персиваль, отодвинув меня в сторону, пнул дверь. Бесполезно. В этом доме двери хорошие, я-то знаю.

Он отошел настолько, насколько сумел, и ударил с разбега. Захрустело. Выдержало. Персиваль повторил маневр. С третьего удара дверь разломилась надвое, и в лицо пахнуло свежим стылым воздухом. Перебравшись через порог, я закашлялся и кашлял, кажется, целую вечность. А где-то далеко уже заливались тревожным звоном колокольчики. Их голоса утонули в реве трубы, звук которой заставил дом вздрогнуть и пробудиться.

Захлопали двери. Загомонили, выбираясь, люди. Скоро их станет много…

— Бежим, — я толкнул замершего было Перси. — За мной.

Этот коридор помню. Должна быть лестница. Или две. Первая наверх, но наверх нельзя. А вот вторая… ну да, вот и вторая. Перси свернул за мной. В узкий коридорчик ему пришлось протискиваться боком. Тупик. Старый шкаф с резными дверцами, где львы и лилии смешались в причудливом узоре.

— Задница, — выдохнул Персиваль.

Не совсем, но объяснять некогда. Успеть бы вспомнить.

Так, сначала перевернуть лилию, сохранившую следы белой краски. Теперь надавить на третьего снизу льва. Одновременно повернуть и потянуть на себя ручки, сжать крепко, чтобы раззявленные пасти закрылись.

Шкаф открылся.

— Если ты думаешь, что…

— Иди. Быстро.

Спорить он не стал, нырнул в дыру, из которой отчетливо тянуло плесенью. Я забрался следом. Сухо скрипнули двери, в стене зашуршало, застонало, вздрагивая, и каменный блок медленно вернулся на место, запечатав проход.

Все. Кем бы ни был тот, кто поставил ловушку, но это место ему вряд ли удастся найти.

Теперь можно было отдышаться и сказать Персивалю спасибо.

— Слушай ты, придурок, — рука легла на шею, сдавив. — Рассказывай давай, во что мы влипли.

— Глава 19. Про шлюх, гадалок и благородных леди

Здорово смердело рыбой. Орали бродячие кошки и извозчики, скулила собака в канаве или, быть может, пьяница, какового выследили да припечатали свинчаткой по глупой его башке, прибрав остатки денег.

Холодно. Сквозь китовые туши кораблей тянет ветром и сырым речным духом, который, может, и получше городского смрада, да только зябко от него становится.

Мэри поправила платок на плечах, постучала по щекам, покусала губы, чтоб стали попышней, покрасней да грудь поправила. Грудь у нее хорошая, сдобная, лежит красиво, что твои пироги на подносе. Только сегодня не розовая — белая, мертвяцкая.

Может, потому вечерок и не задался? В кармане пусто. В животе гулко. Кот лютовать станет, пинаться да орать, что продаст Мэри и не в приличное место, как обещался поначалу, а Грязной Берти, в ее бордель, откуда одна дорога — на кладбище…

Мужчина вынырнул откуда-то из закоулка. Шел он, покачиваясь, тросточка в руке вихляла, а ноги заплетались. По всему видно — пьян. Но пока при кошельке и цилиндре даже, а значит — само тот клиент.

Мэри кинулась к нему, подхватила заботливо под ручку и гортанным голосом, как Софка учила, поинтересовалась:

— А не потерялись ли вы, мистер?

Пьяный остановился, смерив Мэри взглядом. Ощупывал, как кухарка свежую вырезку. Уткнулся в грудь и захрипел, пустив изо рта ниточку слюны. Руку протянул, погладив.

Вот и хорошо, вот и ладно.

А что клыкастенький, так эти не хуже и не лучше иных будут.

— А тут неподалеку местечко тихое есть, — прошептала Мэри на самое ухо и повернулась, половчей грудь под руку подставляя. — Я покажу.

Клиент кивнул и позволил утянуть себя в другой закоулок. Там, у старых складов, которые если и охраняли, то слабо, а кабаков так вовсе почти не было, место и вправду было подходящим. Мэри старательно хихикала, нащупав в юбках платок, с завернутыми в него мелкими камушками. Конечно, свое она отработает: Мэри — честная девушка; но коту обычной платы мало… а этот пьян. Ничегошеньки не запомнит.

— Кр-р-красивая, — сказал он и внутри чего-то булькнуло. Вот только бы блевать не начал, Мэри еще прошлое платье не совсем отстирала.

— Красивая. Твоя. Вся твоя.

Неловкие пальцы его запутались в шнуровке корсажа, и Мэри охотно помогла.

— П-платье тоже.

Платье? Холодно ж без платья. А этому и так сойдет. Зачем снимать, когда достаточно юбки поднять.

— Платье, — велел пьяный уверенным голосом. И тросточку свою в руках повернул, выпуская стальное жало. Оно-то и уперлось в горло, расцарапывая кожу. — Снимай.