Дориан Дарроу: Заговор кукол - Екатерина Лесина

— Этот доктор — самый модный доктор в Сити. Он пользует баронессу Гогенцорген. И графиню Бэйр. И…

— И дерет кучу денег за бестолковые советы. Эмили, деточка моя, ты же еще слишком слаба! Ты так впечатлительна…

— Не настолько впечатлительна, чтобы отклонить приглашение будущей княгини.

Стоять на полу холодно, а Мэри, глупая курица, не спешит подать домашние туфли и уж тем более платье. Надеется, что Эмили никуда не поедет? Ну уж нет!

Она должна поехать…

Почему? Просто. Так надо. И правильно.

— Как я найду себе мужа, если буду прятаться здесь? Или ты думаешь, что женихи сами проложат сюда дорогу? — Эмили подошла к туалетному столику и, присев на пуф, взглянула на свое отражение. Обыкновенное. И как тетушка не понимает, что в этом вся беда?

— Милая…

— Посмотри. Я не слишком красива. Я не слишком богата. Я не слишком знатна. Я одна из многих дебютанток, которые съезжаются в Сити каждый год.

— Ты очаровательна!

Боже мой, ну почему тетка такая дура? Кому нужно очарование? Лишь тому, кому нечего больше предложить.

— Я не хочу остаться старой девой, тетя.

Как вы. Не сказано, но ясно. Неприятно. Двойственно, как будто… как будто кто-то другой — сверчок внутри? — думал это за Эмили.

— Ольга просто хочет помочь мне. И я приму эту помощь.

Сверчок внутри радостно застрекотал, заглушая тетушкин ответ. Да и какое Эмили дело до тетушки? Никакого. Эмили главная.

Эмили точно знает, что нужно делать.

Скальпель, коснувшись кожи, замер, затем резко и как-то нервно скользнул вдоль позвоночника. Тончайшая линия разреза набухла кровью, темные струйки которой расчертили кожу, чтобы увязнуть в мягком пухе копры.

Скальпель же, достигнув ягодиц, прочертил изящный полукруг и двинулся вверх, к шее. Второй разрез лег параллелью первому.

Женщина на столе даже не шелохнулась, и хирурга это вполне устраивало. Кинув скальпель в оцинкованный лоток, он взял в руки нечто, весьма напоминающее змеиный язык. Концы инструмента загибались двумя острыми крючками.

Они легко вошли в кожу. Сели. Потянули, отделяя кровавый лоскут.

Его хирург отправил в ведро, стоявшее под столом.

Фло отвернулась. Все-таки ей было слегка не по себе. Нет, конечно, раскаиваться она не раскаивалась — глупости какие! — просто мерзостно это. И грязно. А пол отмывать придется ей, и хорошенько отмывать, потому как он грязи не любит.

Что до Сью, то она все равно б померла. Может быть даже завтра. Или послезавтра. Или на той неделе. На улице помереть легче легкого. Тут или перо в бок, или камень в затылок, или удавку на шею. А если люди побрезгуют трогать, то сифилис не пощадит.

Язык сменили тончайшие иглы на ручках из слоновой кости. Орудовал он ловко. Воткнул, повернул и рука Сью повернулась. Или нога дернулась. Или…

— Подай, — он указал на флакон с белесой крупой внутри. На соль похожа, только пахнет иначе. Фло подала, сама удивляясь, отчего руки дрожат.

Не разбить бы…

Пара крупинок на широком языке шпателя. Падают, словно снежинки в черные гнезда ран. Шипят, прижигая. И ничего не происходит.

Фло выдыхает и набирает воздуха — влажного плесневелого — в легкие, когда Сью вдруг шевелится. Сначала сжимаются и разжимаются кулаки, порождая волну мышечной судороги, которая от запястий катится на предплечье и плечо, ввинчивается желваками мускулов под кожу…

Сью поднимает голову. Открывает глаза. Хрипит.

— Мусор, — лезвие скальпеля входит в основание черепа, обрывая мучения. — Рефлексы десинхронизированы, что свидетельствует о нарушениях в структуре нервной ткани…

Хрупкие лапы паукообразного аппарата скользят по бумаге, облекая слова вязью букв. Два рога-раковины медленно поворачиваются, чтобы не упустить ни звука.

— …предположительной причиной которых является сифилис на третичной стадии…

Точно бы померла. И аппарат, словно соглашаясь с Фло, кивает всеми восемью лапами. По глубоким желобкам передних темными каплями стекают избытки чернил.

Человек же, перевернув тело на спину, вспорол живот и вывернул сизую требуху в ведро. Вытер руки о халат — а стирать-то Фло придется! — и снова сунул в дыру.

— Вместе с тем визуальный осмотр внутренних органов не выявил внешних следов повреждений, что указывает на скрытый характер течения болезни, в связи с чем изъятие образцов тканей представляется…

Фло подала заготовленные загодя банки с жидкостью цвета янтаря.

— …к сожалению, матка и придатки слишком изношены…

В лицо смотреть страшновато. Фло никогда не любила мертвых.

— …встает вопрос о получении чистого материала…

Бледная рука ненароком коснулась юбок, и Фло отпрянула, взвизгнув. Хорошо, банку с сердцем из рук не выпустила, но и то он так глянул, что собственное, пока живое, сердце в пятки ухнуло.

Нет, мертвые точно неприятны. Холодные. И прилипчивые. Вроде и не страшно, но… неприятно. Фло так и сказала матери, что не хочет сидеть с мертвой сестричкой, и снимок с ней делать тоже не хочет. И вообще зачем ей, уже неживой, новое платьице? А мать надавала пощечин и заставила целый день с мертвячкой провести.

Над ней еще мухи кружились. Хорошо, что в подвале мух нету.

Сцена была далеко внизу, крохотная, словно игрушечный кукольный домик, где ожившие куклы играли ненастоящую жизнь. Эмили смотрела на них и удивлялась — как так можно?

Неужели вон тот человек в шлеме, которому все рукоплещут, и вправду знаменитый Эдди Кин?

А хрупкая девушка с тонким голоском — мадмуазель Лепаж? Она очень неестественно умирала. И мертвой смотрелась жалко.

Эмили хотела сказать об этом тетушке, но та была слишком увлечена зрелищем, чтобы увидеть правду.

Правда скучна. В ней нет места чуду, но есть каменное тело Дрори-Лейн, и снаружи, и изнутри укутанное душной вуалью газового света. Вместо берегов белоснежных — стены, невидные за бархатными гнездами лож, в которых прячутся люди-ласточки. Расписной потолок притворяется небом, меж тем он похож на яичную скорлупу, на которую щедро плеснули красками, почти не оставив места исконному белому цвету… Пылает огнями искусственное солнце, щедро делится жаром, заставляя тетушку то и дело прикладывать к подбородку платок. Да и веер кружевной в ее руках ни на секундочку не замирает.

А вот Эмили совсем не жарко. Только сверчок внутри скребся и просился на волю.

Он подталкивал Эмили смотреть не вниз, на сцену, а прямо.

Ложи, ложи, ложи… женщины и мужчины. Мужчины и женщины. Женщина. Увидев ее, Эмили замерла, и сверчок тоже затих.

Эмили подняла бинокль, ручка которого стала вдруг скользкой. Зачем бинокль, если Эмили и так все видит?