Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

Несмотря на совещание и достигнутые компромиссы, тщательно выверенные решения, мы в конечном счете, по выражению игроков, шли ва-банк. Прав был Гиме, принимая это решение, или ошибался, кто знает. Спектакль был наполовину частным, зрители состояли из приглашенных, но это был музей, а не салон. Кроме того, в зале находились и четыре критика.

Когда она вскинула руки, распахнув накидку, все увидели чудесное сочетание красок ее одежд, касавшихся самого пола, и многоголовая гидра, у которой была сотня глаз и одна душа, одобрительно зааплодировала. Но когда Герши с невероятным достоинством стала двигаться и глазам зрителей предстал языческий бог, сокрытый в листве, они, наблюдая за ее движениями, почти все сразу же заскучали.

Со своего места поднялся месье Бурден. Чувство почтительности к нему вызывали не только его борода и репутация, но и весь внешний вид, которым он искусно владел.

— Мата Хари, — пропел он, и зрительный зал насторожился. Предстояло нечто необычное.

Жрица-принцесса отвернулась от алтаря и, к моему восторгу, восприняла помеху идеальнейшим образом. Герши не рассердилась, не удивилась и не обрадовалась. С невозмутимым видом, в полном согласии с собой она спокойно ждала. Ждала — и только.

— Мата Хари, — повторил почтенный мэтр среди почти осязаемой тишины. — Не исполните ли вы для нас подлинный танец, посвященный индийскому богу войны? Танец, во время которого вы жертвуете собой во имя любви, мира, а не во имя победы? Исполняя который, вы отдаете себя целиком, ничего не пряча?

Я и не знал, месье Гиме, что ваш знаменитый востоковед такой ручной! Потом, как и все присутствующие, затаив дыхание, стал ждать ответа.

Изогнув длинную шею, Мата Хари откинула голову назад. Похожие на крылья усталых птиц ресницы ее опустились. Она уронила руки, и плащ скрыл ее целиком. Затем вновь появились руки — великолепные, мягкие, сильные, округлые. Она сложила их на груди, закрыв ладонями плечи ласкающим и в то же время покорным жестом. Потом стала медленно наклоняться вперед, так что волосы едва не достигали коленей.

Наш востоковед сел и с жеманным видом улыбнулся, повернувшись сначала направо, а затем налево. Мата Хари шагнула в сторону кулис. Я почувствовал, как у меня колотится сердце. Топнув босой ногой, она что-то сказала музыкантам не то на хинди, не то на яванском или каком-то другом языке. Слово прозвучало как приказ. Потом взмахом руки сняла с себя накидку, отшвырнула в сторону и опустилась на пол грудой темных складок.

После этого Герши начала танцевать. И как танцевать!

Танцевать означало любить и предаваться любовным играм. Любовь — это утомительная борьба, требующая большой выносливости, но со стороны она должна казаться нетрудной. Любовь преодолевает борьбу и боль и несет с собой мир. Приложив старания и усилия, ты познаешь, как надо любить себя, а любя себя, учишься любить своего избранника и свой мир. Не существует ни прошлого, ни будущего, есть только борьба и время борьбы, триумф и момент триумфа, мир и момент мира.

Она была змеей и танцевала, обвившись вокруг невидимой змеи. И на нее смотрел бронзовый кумир, которого под силу было победить, умиротворить лишь женщине-змее.

Облаченных в черные покрывала индусских девушек она не замечала. Они стояли или лежали возле кумира, держа в руках дротики. Герши выхватывала их один за другим, и, когда танцовщицы вскрикивали от боли, она угрозами принуждала их к молчанию. Вырвав дротик, она победоносным жестом воздевала его ввысь, затем швыряла во мрак. Всякий раз, как исчезал дротик, с тела Герши падала одна из ее воздушных юбок и ложилась у ног идола. Когда она метнула последний дротик и развязала последнюю косынку, наблюдать за происходящим стало невыносимо. Всем захотелось спрятать свои глаза. Но вместо этого все уставились на Мата Хари.

Обнаженное тело ее было прикрыто лишь золотой чеканкой и драгоценными камнями — золотыми нагрудниками и золотыми браслетами, с бриллиантами (полудрагоценными камнями, так ярко сверкавшими в обманчивом свете!), и искусно изготовленным ожерельем. Усыпанный камнями лотос, поддерживаемый тонкой и потому невидимой цепочкой, прикрывал то место, на котором, по моему настоянию, она сбрила волосы. Свет и тени попеременно падали на ее смуглое тело, тело змеи и женщины. Бронзовый бог войны был умиротворен.

То же произошло и со зрителями. На какое-то мгновение в зале стало нечем дышать, в нем словно образовался вакуум. Потом, разряжая атмосферу, разразилась буря. Словно удар грома грянули аплодисменты — эта восхитительная музыка.

Когда Герши сбежала со сцены, я находился за кулисами. Схватив покрывало, она обмотала его вокруг себя, будто девочка после ванны. Она кинулась ко мне, пряча голову у меня на груди. Я обнял ее и закрыл плечи накидкой.

Раздвинулся занавес, и на сцену, широко улыбаясь, вышли танцовщицы-индуски и присели в книксене. (До чего же они были глупы!) Аплодисменты стали вежливыми, но не смолкали.

— Не заставляй меня выходить туда, папа Луи, — умоляюще проговорила Герши. — Я больше не могу. Увези меня отсюда.

— Надо выйти, детка. Представь себе, что это «каф-кон», что сегодня субботний вечер и в зале полно шпаны…

— Я их ненавижу! Ненавижу месье Бурдена! Ненавижу мэтра Гиме!

— И меня. Знаю. Так и надо. Продолжай нас ненавидеть. Только выйди. Ну же! — сказал я строго, будто был уверен, что она повинуется.

И она вышла. Очень высокая, очень гордая, очень грустная. Накидка, скрепленная у шеи, ниспадала до самого пола, закрывая ее до кончиков пальцев. Она не поклонилась, не улыбнулась, а лишь подошла свойственной лишь ей походкой к центру сцены и стояла неподвижно.

Я лихорадочно размышлял. Стоит ли позволить им зайти к ней в артистическую уборную и поговорить с ней? Как держаться, она знает. У нее верный инстинкт, свойственный лишь знаменитостям. Успех придает ей блеск. Видит Бог, она умеет быть благородной, когда ее ценят.

Занавес сомкнулся, но она продолжала стоять. Торопливо подойдя к ней, я взял ее за руку.

— Все кончено, — прошептал я ей на ухо. — Пойдем со мной.

Наградой мне была трепетная улыбка и быстрый взгляд глаз, блестящих, но без слез.

Никто не догадался, что нас ждало, даже девушки-индуски, благоговейно ожидавшие возможности поговорить с нею. А аплодисменты продолжали греметь, точно град по железной крыше. Не догадывались ни музыканты, которые потягивались, обменивались репликами, убирая свои инструменты, ни служители, готовые вновь раздвинуть занавес. Сжимая ее руку, я поспешно ввел Герши в вестибюль, а оттуда в комнату, превращенную в артистическую уборную. Мы не стали никого ждать, а проникли в помещение, на стенах которого висели восточные свитки, затем в другое, где в стеклянных витринах были выставлены снабженные бирками древние экспонаты.

«Музей» я изучил как свои пять пальцев. Словно гид агентства Кука, я произнес: «Пойдем. Вот сюда» — и провел ее по комнатам, залам, коридорам и лестницам к задней двери. Там уже ждал нас фиакр.

Неужели я действовал наугад? Именно таким образом? Почему заранее разработал план бегства и заблаговременно заказал фиакр?

Просто я предвидел, что должно произойти. Я буду стоять рядом с Герши, пока она выслушивает комплименты и поздравления. Гиме включит меня в число гостей, которые будут ужинать после спектакля, если он пройдет с успехом. И все в этом духе. И тем не менее я велел кучеру подогнать свой экипаж, запряженный парой лошадей, и ждать нас у заднего крыльца.

Через весь город мы поехали ко мне домой, вернее, на квартиру. Ночь была холодная, как это случается в марте. Герши дрожала в своем плаще, накинутом на обнаженное тело, и, чтобы согреться, жалась ко мне.

— Зачем ты увез меня, не дав выпить и бокала шампанского? Так хочется пить, — сетовала она.

— Ты ведь знаешь, что произошло? — спросил я голосом, прозвучавшим сурово: я понимал, что, создав ее, я ее отчасти потерял.

— Конечно. Я произвела фурор.

Это пошлое выражение из лексикона «каф-конов» обрадовало и опечалило меня. Герши произвела не фурор, а сенсацию. А это другое дело.

— И я… никогда… никогда не повторю всего этого. Ты слышишь? Ни за что!

— Хотелось бы, — отозвался я искренне. — Хотелось бы, чтобы тебе не надо было делать этого. И сейчас мне жаль, что ты это сделала.

XIII

ЛУИ. 1905 год

Всякий, кто хоть что-то представлял собой во время сезона 1904/05 года, тот ходил посмотреть на восхитительную инженю, мадемуазель Габриэллу Робин и округленького месье Югено, игравших в спектакле «Par le Fer et par le Feu»[31] в театре Сары Бернар задолго до открытия в декабре «малого сезона». Фернан Самюэль, христианин, ставший иудеем, чтобы преуспеть в карьере режиссера, проявил свой талант при постановке оперетт, которые я обожал. Коклен играл Скаррона. Каждому следовало посмотреть пьесу Габриэля д'Аннунцио «Джоконда». (Правда, я лично полагаю, что критик, утверждавший, будто д'Аннунцио — это Виктор Гюго и Ницше, вместе взятые, был подкуплен итальянцем.) Самым популярным оперным композитором был Вагнер, но когда выступали Тито Руффо, Тетразини и этот молодой хулиган Карузо, выводившие арии своими лирическими тенорами, то вас тянуло послушать и старых любимцев. Во время «большого сезона», наступавшего после Пасхи, вы непременно отправлялись послушать мадам Эмму Кальве, исполнявшую партию Кармен, и месье Мориса Рено в роли моцартовского Дон-Жуана.