На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян - Л. Зайонц

Итак, правительство делает сильный идеологический жест, посмотрим, как реагируют на него поэты.

«Святая Русь» Вяземского – это отклик на тот, говоря словами манифеста, «мятеж и безначалие», «разрушительный поток», который охватил Европу. Первые четыре строфы стихотворения как раз и посвящены «народным бурям». Святая Русь, по мысли Вяземского, должна противостоять европейскому беззаконию, «когда рука слепой гордыни,/ Не зная граней, ни препон, / Срывает общества твердыни: / Преданья, правду и закон» [Вяземский, 311].

Однако стихотворение – это также отклик, «отзыв» на актуальную традицию русской лирики, которую Вяземский не мог не учитывать. В развитии Вяземским идеи Святой Руси – того христианского порядка, который воплощает собой Россия = Святая Русь – отчетливо проступают несколько претекстов, которые будут актуальны и для Жуковского. В первую очередь, это ключевое стихотворение Хомякова «России» («Гордись! – тебе льстецы сказали…») [Хомяков, 110—112], явившееся откликом на Бородинский праздник 1839 г. (наряду со стихотворением и статьей Жуковского «Бородинская годовщина») и, как известно, послужившее толчком для лермонтовской «Родины».

Вяземский отчетливо подхватывает хомяковскую тему вселенского значения России как духовной спасительницы Европы, выраженную в финале текста Хомякова:

<Россия> …все народы

Обняв любовию своей,

Скажи им таинство свободы,

Сиянье веры им пролей!

И станешь в славе ты чудесной

Превыше всех земных сынов [Хомяков, 112].

Ср. у Вяземского:

Как я люблю твое <России> значенье,

В земном, всемирном бытии,

Твое высокое смиренье

И жертвы чистыя твои [Вяземский, 312].

Однако Вяземский идет гораздо дальше Хомякова. Если Хомяков начинает свое стихотворение с тезиса, что России гордиться не надо: «Не верь, не слушай, не гордись!» [Хомяков, 112], то Вяземский строит свой текст на зачине «Горжусь!» [110] (причем в контексте стихотворения глаголы «дорожу» и «люблю» также оказываются синонимами «горжусь»).

Он не мог не учитывать и того, что его текст полемически противостоял «Родине» Лермонтова, которая, особенно благодаря статьям Белинского, сделалась своего рода программным манифестом круга «Отечественных записок» и (в момент написания «Святой Руси») «Современника», вызывавшего у Вяземского резкое неприятие.

Причина и обоснование законной, с точки зрения Вяземского, гордости основана для него на идее Святой Руси. Как бы конкретизируя мысль Хомякова о сути Божьего завета, данного России («Глагол Творца прияла ты, – / Тебе Он дал Свое призванье» [111] ), он выдвигает следующие тезисы: Святая Русь – это: 1) вера, церковь; 2) самодержавие («Царей Престол наследный») и 3) русская история и русский язык как воплощения идеи отечества.

В этой своеобразной триаде легко ощущаются отзвуки знакомой уваровской триады. Но так же легко заметить, что Вяземский не перелагает в стихи формулу С.С. Уварова «православие, самодержавие, народность», а возвращает читателя к девизу, восходящему к эпохе 1812 года: «Вера, царь, отечество» [112] . В такой же огласовке он был использован и в николаевском манифесте 1848 г.: «древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество, и ныне предукажет Нам путь к победе».

Характерно, что как важнейший символ отечества Вяземский выделяет русский язык. Увлекаемый риторикой, он не замечает, что парадоксальным образом возвращается к идеям А.С. Шишкова эпохи 1812 г. и почти его цитирует:

Мне свят язык наш величавый:

Столетья в нем отозвались;

Живая ветвь от корня славы,

Под нею Царства улеглись [Вяземский, 313].

Идея Шишкова о том, что русский и церковнославянский – это один язык, когда–то вызвавшая шквал критики арзамасцев, теперь как бы вполне Вяземским разделяется:

На нем мы призываем Бога; [113]

Им братья мы семьи одной,

И у последнего порога

На нем прощаемся с землей [Там же].

Всего нескольких лет не дожил старец Шишков до такого «признания» собственных идей от яростного когда-то оппонента – арзамасца. [114]

Однако Вяземский идет еще дальше, утверждая, что идея Святой Руси – это идея, так сказать, произведенная самим русским языком:

Святая Русь! Родного слова

Многозначительная речь! [Там же].

Это утверждение перекликается с известной идеей Шишкова о том, что язык «о составлении слов своих, так сказать, сам умствовал, из себя извлекал их» [Шишков, 14]. [115]

Затем Вяземский провозглашает, что именование Святой Руси – дар самого Промысла, данный России вместе с христианской верой:

Святая Русь! в самом значеньи

Ей Промысл путь предуказал: [116]

Недаром при ея крещеньи

Он ей то имя даровал [Вяземский, 314].

В стихотворении оказывается, что Русь~Россия со времен крещения была и останется святой, проблема только в том, чтобы сохранить этот статус в будущем:

О, дорожи своим залогом!

Блюди тобой избранный путь,

И пред людьми [117] и перед Богом,

Святая Русь, – святою будь! [Там же, 315].

Конечно, автор понимал, насколько двусмысленно может прозвучать отождествление реальной современной ему России и Святой Руси. Вяземский 1840-х гг. был очень критичен к николаевской России, к ее «спертому воздуху», в котором трудно дышать и в котором можно лишь «обжиться», к «духоте нашей интеллектуальной атмосферы, которая давит нас к земле» [Переписка, 55, 47]. Очень резкие характеристики современной общественно-политической ситуации он дает в письме к Жуковскому от 21.03.1844 г.: «Безгласность, низость, трусость, в которых погрязли все наши сановники, неимоверны. Ни один из них не понимает, что для самой пользы монархической, для самой пользы лица, которому они будто бы преданы, бывают случаи, в которые обязанность требует отказываться от участия в мерах, признаваемых пагубными. Каждый видит, что меры пагубны, каждый говорит о том наедине, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно и в истинном смысле слова верноподданнически <…> И счастливо еще, что Европа и все ее Кюстины и журналы врут и не знают половины того, что у нас делается <…> Истина была бы гораздо хуже всех их вымыслов» [Там же, 48]. Однако об этом взгляде Вяземского мы узнаем по его частным письмам. В публичных выступлениях европейский контекст 1848 г. все побеждает.

Именно пункт о тождестве Руси и России в стихотворении «Святая Русь» вызывает возражение у Жуковского. Несмотря на солидарность с общей идеей Вяземского («Твои стихи не поэзия, а чистая правда» [Проза, 237]), автор вносит весьма существенные уточнения и коррективы.

Однако начинает Жуковский эту часть своей статьи с развития тезиса друга, давая сходную с Вяземским и не менее сильную формулу русского мессианизма: «С в я т а я Р у с ь – <…> Не выражает ли оно <словосочетание> для нас <…> одним звуком всего, что в течение веков сделалось нашею верою, любовию и надеждою? Не яснее ли означается в нем этот особенный с о ю з наш с Богом, вследствие которого от наших праотцев перешло к нам и чудное имя его Русской Бог (не Российский Бог , как оканчивает своего Димитрия Донского Озеров). Русской Бог – Святая Русь , подобных наименований Бога и отечества, кажется, ни один европейский народ не имеет» [Проза, 238] [118] . И далее продолжает еще жестче: «Смешно сказать: Английский, Французский, Немецкий Бог; но при слове Русской Бог – душа благоговеет» [Проза, 240]. [119]

Разумеется, Жуковский не мог забыть, что непосредственный адресат этих строк – Вяземский – был автором широко известной сатиры «Русский бог», что придавало данному рассуждению дополнительный и почти пародийный оттенок. Возможно, однако, автор намеренно стремился столкнуть то всем памятное («бог» со строчной буквы) с высоким мессианским значением (Бог-Творец как покровитель России) и переключить весь ход рассуждений в высокий регистр, как бы «перечеркнув» прежний текст Вяземского.

И все же Жуковский понимал, что отождествить Святую Русь с современной Россией невозможно (тем более что ироническое употребление этого выражения было почти общим местом). Не только потому, что и по его мнению не все в России отвечало столь высокому идеалу, а потому, что для него – это именно идеал , и главная его функция, по Жуковскому, – объединяющая, консолидирующая. В этом смысле характерно, что, соглашаясь с Вяземским: « Святая Русь <…> – это имя Россия ведет от Крещатика», Жуковский тут же уточняет: «Но свое глубокое значение оно приобрело со времен раздробления на уделы» [Проза, 238]. Итак, для Жуковского уже в Киевскую эпоху Святая Русь – не эмпирическая реальность, а идеологическая: «для всех была одна, живая, нераздельная С в я т а я Р у с ь!» [Там же, 239].

Для Жуковского-идеолога всегда было характерно стремление привязать свои концепты и утопические построения к историческим фактам (в собственной огласовке). Поэтому нас не должно удивлять, что слово «Россия» он приурочивает к эпохе становления самодержавия при «великом Иоанне III». Именно с этого времени, по мнению Жуковского, слова «Святая Русь» окончательно переходят в область предания: «Россия стала государством, особенным достоянием царя, а Святая Русь осталась преданием, совокупным сокровищем царя и народа» [Там же].