Живым не брать - Александр Александрович Щелоков

порывы ветра не разметут и не разбросают по сторонам толкущееся в воздухе облако. Хорошо, что ветры в этих краях затихают очень редко.

Макс шел и думал. Думал и зло ругался.

Сволочи! Гнусь поганая! Хмыри подзаборные! Надо же, как его подставляют в последнее время эти сучары!

Видел бы он хоть краем глаза того, кто влупил ему в приклад автомата свинцовую блямбу, не пожалел бы десятка патронов и набил бы ими чужие кишки. Правда, расщепленный приклад Макс слегка подправил: нашел кусок песчаника на берегу и затер щербины, чтобы колючие щепки не занозили руки. Однако вещь все равно потеряла качество. Вот гадство!

Потом эти два сученыша, отобравшие у него пистолет. В мирной стране, на рыбалке не расстаются с ружьями — во паразиты! А он к ним с открытой душой, с полным доверием. Тем более что Макс возлагал на девятимиллиметрового Макарова немало надежд. В жилых местах, куда Макс стремился, разгуливать с автоматом — значило показать, что у тебя ни одной извилины под черепушкой. Зато на „доктора ПМ“ можно всегда положиться. Он надежно лечит от всех болезней — от страха, от тоски, от жадности, прививает привычку к благотворительности. При этом „доктор Макаров“ лечит радикально: одна свинцовая капсула в брюхо, или просто предоставленная кому-то возможность заглянуть в черное очко ствола — и любой упрямец делается покладистым, любой жмот — добрым и щедрым. Сразу забывает обо всем и начинает стонать: „Все берите, все без остатка, только не надо пилюль!“ И вот такое надежное средство у него, у крутого Макса, забрали, забарабали, утырили, как у последнего лоха.

Ну, суки — люди! Никому нельзя верить! Ни к кому нельзя подходить с открытой душой. И будьте уверены, больше он рот не откроет, ушей не развесит. Доктор Калашников тоже лечит, мозги вправляет неплохо. Вы еще сумеете убедиться в этом, господа ненаглядные!

Кто посмеет сказать, что Максим Чикин не думал? Думают все, но каждый по-разному. В этом и счастье и беда человечества. Глубокие мысли Макса о людях, их коварстве и неблагодарности оборвались внезапно. Он заметил впереди лодку, вытащенную носом на прибрежный песок, человека, сидевшего на корме со спиннингом в руках. В кругу камней, выложенных очагом, теплился огонек костра. „Ишь, рыбачок, — подумал Макс. — Знаем мы вас теперь как облупленных“. Макс оставил мешок с деньгами в кустах, подхватил автомат поудобнее и направился к лодке. Рыбак был веселый и добрый. Едва увидел Макса, он поднял руку вверх, как Ельцин, торжествующий победу.

— Прошу к нашему шалашу.

Здесь, вдали от всякого жилья, он ничего не боялся и даже не потянулся к ружью, которое лежало рядом. А если откуда-то и появился поблизости человек, то такой же рыбак или охотник и его присутствие скрасит одиночество.

Рыбаку на вид было лет шестьдесят — семьдесят, но выглядел он достаточно свежо и бодро. Он окинул взглядом Макса и удивленно спросил:

— Что ж ты, касатик, гуляешь босиком?

Макс виновато улыбнулся.

— Так уж вышло. Оторвалась подметка, я башмаки и выкинул.

— Сколько ж ты босиком прошел?

— Даже не знаю. Может, километров пятнадцать.

— Ладно, присаживайся к огоньку. Что-нибудь придумаем. У меня вроде в котомке кроссовки есть. Важно, чтобы размером подошли.

— Не беспокойтесь, я перебьюсь.

— Как же это ты в наших краях оказался, солдат?

В вопросе угадывалось не подозрение, а откровенное любопытство.

— Спецназ. — Макс держался спокойно и уверенно. Старик был на берегу один и бояться его не приходилось. — Тест на выживание.

— Это как? — спросил старик. — Когда я срочную тянул, такого не было.

— Очень просто, отец. Выбросили нас в тайге с вертолета. Каждому дали свой маршрут. Задача — выйти к железной дороге.

— А-а, — протянул старик. — Видел я давеча тут вертолет. Еще подумал, что он тут кружит…

Сердце Макса тревожно сжалось: неужели это ищут его? Выходит, надо быть поосторожней.

— Значит, до железки. — Старик задумался. — Сколько ж это тебе телепать?

— Уже вторые сутки иду. — Макс на всякий случай сократил срок своего похода, чтобы не вызвать каких-либо подозрений.

— А как питание? Когда я служил, солдату горячее было положено ежедневно три раза.

— Спецназ, — повторил Макс ключевое слово. — На выживание — это значит на подножном корме.

— Какой же корм в тайге?

— Жить захочешь — найдешь. Змея, мышь…

— Тьфу ты! Как же можно мышь съесть?

— Жить захочешь — съешь. Важно дать ей остыть, чтобы со шкуры блохи и всякие насекомые поуходили.

— Сынок, а если я тебя покормлю? Это не нарушит ваших правил?

— Ни в коей мере. — Макс поощряюще улыбнулся. — Спецназ. Это значит обязан выжить, а уж как — командиров не касается.

— Я сейчас. — Старик оживился. Полез в вещевой мешок. Достал полкирпича черного хлеба, нарезал кусками. Потом вынул брусок сала, завернутый в белую тряпицу. Предложил: — Забей-ка, сынок, пыжа для начала. Червячка замори. А я пока ушицу сварганю.

— Да вы не беспокойтесь, — со скромностью сказал Макс. А сам, сдерживая дрожь в руках, положил шматок сала на хлеб и впился в него зубами. Подумал почти с нежностью: „Мне бы такого батю“.

Что и говорить, родной батя у Макса был тот еще. Невысокий, жилистый, дерганый. Сам лысый, но лицо всегда выглядело сине-черным от мгновенно выраставшей щетины — брей ее, не брей. Он завербовался в железнодорожную бригаду, ремонтировавшую пути Сибирской магистрали. Потом какие-либо вести об отце в Красноборск приходить перестали, и он исчез.

Главную роль в воспитании Макса сыграла бабушка Пелагея — некогда дородная, но к старости исхудавшая старуха с бельмом на левом глазу. Была она патологически жадной, о чем знали все соседи, и потому никогда не обращались к ней с просьбами, даже если нужно было позычить всего щепотку соли.

Все свое добро, накопленные за долгие годы (бабка никогда не выбрасывала даже старые тряпки), она хранила в большом старинном сундуке, обитом для прочности железными полосами. В проушинах сундука красовался амбарный замок, весом килограмма на три. Обороняя богатство, старуха спала только на своем сундуке.

Максимку бабка любила. Когда он приходил к ней, она доставала из заначки ключ, длинный, с большой фигурной бородкой, и открывала сундук. Потом запускала руку в его таинственную глубину, шарила там и извлекала на свет конфетку — подушечку, липкую, утратившую форму. Совала в ладонь внучку. Конфета всегда пахла нафталином и мышами, как потом понял Макс — типичными запахами бедности.

Получив сладость, Максимчик сразу зажимал ее в кулаке. Этому его научила бабка. Поскольку уроки были наглядными, они крепко запомнились пацану.

Едва Максим забирал гостинец, бабка сразу просила