История странной любви - Лариса Райт

Она расплакалась, взглянула на мужа полными тоски глазами и прошептала чуть слышно:

– Может быть… может быть, нам не стоит… может, надо избавиться от Ксюшеньки?

Об этом, конечно, не могло быть и речи.

Марина Петровна осталась в своей комнатушке, где и умерла через два месяца от диагноза, название которому, по единодушному мнению соседей по коммуналке, было тоска.

После похорон матери Матвей замкнулся. Постоянно винил себя в произошедшем, думал: о чем не– договорил с родителями, о чем недорасспросил, чего недодал. Даже рождение дочери не встряхнуло его, не вытащило из депрессии. Напротив, он еще больше погрузился в себя.

Если к маленькому Максимке Матвея не подпускали, то к Ксюше он сам не мог заставить себя подойти. Младенец казался ему причиной всех несчастий. Он не смотрел на дочь с отвращением, не морщился от ее плача и не тяготился ее присутствием. Он ее попросту не замечал. Он не замечал, что за еду ставили перед ним на стол, не замечал отметок в протянутом дневнике сына, не замечал передач, которые смотрел, не замечал статей, которые читал, не замечал жизнь, которая вроде бы шла, но где-то рядом, не затрагивая ни одной из фибр его души…

Матвей не обратил никакого внимания на то, что еще какой-то месяц назад постоянно лежащая и безмолвно сверлящая взглядом потолок теща встала на ноги и принялась исполнять домашние обязанности с прежним рвением, не жалуясь ни на давление, ни на головокружение, ни на усталость.

Он автоматически уходил на работу и автоматически возвращался домой. Так же автоматически, ни о чем не задумываясь, он сходил в жэк и прописал жену в своей квартире – просто для того, чтобы теща, все чаще повторяющая, что «мать двоих детей живет в доме на птичьих правах», прекратила бы это делать и отвлекать Матвея от его терзаний.

Но отвлечься все же пришлось. Буквально на следующий день после того, как паспорт Татьяны был украшен штампом о прописке, женщины сорвали маски. Спокойное параллельное существование Матвея закончилось. Его шпыняли, над ним насмехались, его унижали – делали все, чтобы добить и выжить из дома.

– Учись, Максимка, хорошо, а то станешь такой же бездарностью, как твой папаша, – кривилась Татьяна, стоило мужу переступить порог. То, что она который год жила за счет этой «бездарности», в расчет не принималось.

– Вот, Ксюшенька, папанька твой пожаловал, – шипела теща, – неизвестно, где шлялся.

Впрочем, местонахождение Матвея было им прекрасно известно. Все чаще он предпочитал уезжать после работы в родительскую коммуналку, и только жалобные звонки сына, его грустный голос и глаза побитой собаки заставляли Матвея возвращаться туда, где не были рады его появлению. В конце концов он сказал то, к чему Татьяна сознательно его подводила:

– Давай разводиться.

– Давно пора, – кивнула жена. – Тоже мне, счастье – с таким полудурком жить. Купается в своих соплях, точно девица. Толку, как с козла молока. Да я бы с такими родителями так развернулась, у меня бы денег море было, а с тобой лишней шмотки не купишь, не то что в отпуск съездить!

Матвей сжал кулаки, бросил сквозь зубы:

– Разменяем квартиру, живи, как знаешь, и ищи себе побогаче да поглупее. С меня тупости хватит, поумнел.

Татьяна зло усмехнулась:

– Разменяем! Щас! Разбежался! Это кто ж тебе, интересно знать, позволит детей площади лишать? Хочешь свободы – плати. Оставляй квартиру и катись куда хочешь.

Матвей смотрел на жену, будто впервые видел. Сказал, точно сделал великое открытие:

– Какая же ты сука!

Она только усмехнулась в ответ. Для Тани Барановой эти слова казались наилучшим комплиментом. У нее – рязанской девочки без роду, племени, особых перспектив, но с большими амбициями – практически в кармане оказалась трехкомнатная квартира в Москве. В том, что такой тютя, как ее муж, эту квартиру оставит ей, сомневаться не приходилось. Хотя он и попробовал побороться:

– А если я обращусь в суд?

– Лишу тебя родительских прав, – сухо, твердо, как на деловых переговорах, ответила она. – Все давно решено, все десятки раз передумано.

– Что ты несешь?!

– Я просто предупреждаю. Не съедешь в коммуналку – у меня найдется сотня свидетелей тому, как ты бьешь детей, орешь на них и вообще не даешь им жизни. Еще они охотно подтвердят то, что ты регулярно выпиваешь, ругаешься матом и ведешь аморальный образ жизни.

– Но ведь это неправда!

– Докажи.

– Я тоже найду свидетелей.

– Повоюем?

Она смотрела на него с такой неприкрытой насмешкой, с таким презрением, уверенностью в своей победе, что он отчетливо понял – ему с ней не справиться. Если бы он мог к кому-то обратиться если не за советом, то хотя бы за помощью…

Но за годы своего брака он как-то незаметно растерял всех друзей. Сначала они могли помешать маленькому ребенку, потом – не вполне здоровой теще. Да и у самого Матвея не было желания выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. В благополучный период он как-то и не заметил, что друзья перестали звонить и просить о встрече. У него, как у любого современного человека, не было свободного времени, и иногда он даже радовался, что не надо ничего выкраивать, ломать планы или под кого-то подстраиваться. Но с уходом родителей и после разлада с женой он как никогда раньше ощутил свое одиночество и нехватку родного плеча. Бросился звонить по старым номерам, но, как это часто бывает, «иных уж нет, а те далече». Старые связи восстановить не удалось. Кого-то не смог найти, с кем-то не смог договориться, а с теми, с кем все-таки встретился, не почувствовал былой легкости в общении. Как-то не получилось рассказать им без затей о том, что жизнь сложилась паршиво, на душе скребут кошки, а будущее – туманно и уныло…

Единственной, кому он честно признался в своем полном раздрае, была пожилая соседка по коммуналке, которая не смогла не полюбопытствовать, отчего это давно и прочно женатый сын бывших соседей вдруг переехал в их комнату и живет бобылем.

– Развелся я.

Вроде и не хотел ничего говорить больше, а как-то само вырвалось:

– Жене квартиру оставил.

– И молодец! – Соседка смотрела на него с уважением. – Настоящий мужчина!

– Вы так думаете? Я правильно поступил?

– А чего ж нет?

– Так квартира родительская. Не понравилось бы им это.

Соседка только рукой махнула, заметила философски:

– Нервы дороже любой жилплощади. К тому же – комната у тебя хорошая, большая. Одному чего еще надо?

– Одному, – печально повторил Матвей. – Одиноко мне, тошно.

– Тошно? – Соседка, компанию которой десятилетиями составляли только кошки, горько усмехнулась. – Не должно быть тошно человеку, у которого есть дети. Не гневи Господа, сынок. Ищи свое счастье в них, а потом и другое тебя найдет.

На этом месте Матвей прервал свой рассказ и надолго замолчал.

Вика затянувшейся паузы не нарушала.

Человека в моменты полного обнажения души торопить не следует. Пусть соберется с мыслями, окунется еще глубже в свои переживания – для того, чтобы затем, через какие-то минуты, вынырнуть вместе с ними на берег, навсегда извлечь их из пучины сознания и оставить на песке прошлого вдалеке от своего настоящего, а тем более – будущего.

Вика и ее гость сидели друг напротив друга.

Она размазывала по тарелке так и не тронутый ужин, он рассматривал водку в рюмке, будто раздумывал: выпить еще или нет. Через несколько минут, так и не осушив стопки, Матвей снова заговорил:

– Те слова соседки, с которой я толком-то и не общался, так, «здрасте – до свидания», будто все во мне перевернули. Я сутками думал – и все про себя понял. Понял и устыдился тому, каким непроходимым тупицей был, каким близоруким, каким твердолобым, каким черствым! Самое простое дело – винить в своих несчастьях кого-то другого. Особенно тогда, когда этот другой – несмышленый младенец. До меня наконец дошло: дочь не виновата ни в одном из моих несчастий. Все, что случилось в моей жизни, я сотворил сам. А дочь как раз – лучшее из того, что случилось. Ну, и сын, конечно.

Осознав все это, Матвей начал шаг за шагом налаживать контакты с женой, чтобы иметь возможность видеть детей.

Татьяна не возражала. Так или иначе, она продолжала зависеть от финансовых вливаний бывшего мужа, которые, надо сказать, он нисколько не сократил. Себе он оставлял самую малость из заработанного, довольствуясь лишь необходимым. Детей же охотно баловал сам и позволял это делать Тане, никогда не требуя у нее отчетов о потраченных средствах.

Он замечал, что «бывшая» стала неплохо выглядеть и следить за внешностью. Замечал в те редкие моменты, когда ему удавалось застать ее дома. Обычно Татьяны не было. Дети проводили время с тещей, которая на вопросы Матвея о том, где Таня, всегда отвечала одно и то же:

– Работу ищет. Ей же одной двоих поднимать, мужика-то теперь в доме нет.

Матвей молчал. К чему напоминать о том, что все они по-прежнему живут за его счет, что он их куском не попрекает, детей не бросает, да и обязанности мужские (гвоздь прибить, мебель переставить, лампочку вкрутить) всегда выполняет охотно? Пеняй теще не пеняй, а на его одно слово у нее все равно найдется десять. Арина Ивановна, не получая сопротивления, быстро успокаивалась, никогда не забывая указать Матвею на то, что «вообще-то местонахождение Танюши его интересовать не должно, потому что она теперь свободная женщина и может делать все, что захочет». Матвей и тут молчал, не решаясь заявить прямо о том, что мать его детей хотя бы иногда должна заниматься тем, чем обязана заниматься (например, воспитанием этих самых детей), а не только тем, к чему у нее лежит душа. В том, что душа Татьяны лежала к поиску работы, он сильно сомневался. И был абсолютно прав. Не прошло и года после развода, как она снова засобиралась замуж. На расспросы Матвея о том, хороший ли человек ее избранник, достойный ли, был получен более чем красноречивый ответ: