От полудня до полуночи (сборник) - Эрих Мария Ремарк

Это не темные и тонкие кресты, то и дело возникающие на обочине дороги. Покосившиеся и очень усталые, они торчат из травы, просквоженные бесконечными ветрами, изнуренные проплывающими над ними дождевыми облаками, – кресты 1870 года. Стройные молоденькие деревца, еще тогда посаженные между ними, давным-давно стали большими деревьями с могучими ветвями, полными птичьего щебета. Эти старые окопы больше не пугают и едва ли еще напоминают о смерти – они слились с этим парковым пейзажем, живописным и радующим глаз. Добрая земля, добрый край…

Дело не в характере этой прекрасной, этой ужасной местности, которая всегда была полем сражения и где война столетиями складывала свои отходы, словно различные напластования в скалистой породе – пласт над пластом, война над войной. Даже еще и сегодня все это отчетливо различимо – от битв близ Марс ля Тур до массовых захоронений под Дуомоном.[60]

Дело и не в таинственном двойственном облике этой местности, где плавные синеватые очертания на горизонте не просто горы и лесные угодья, а замаскированные форты; где округлые вершины перед ними не просто цепи холмов, а сильно укрепленные высотки; где идиллические долины заодно и окопы для пехоты (недаром их называют «долинами смерти»), и места сосредоточения войск, и стратегические плацдармы; где небольшие холмики – бетонированные огневые позиции, или пулеметные гнезда, или вырытые в склонах склады боеприпасов. Ибо все здесь превращено в стратегию. В стратегию и могилы.

Дело в безмолвии. В ужасающем безмолвии вокруг Вердена. Безмолвии, равного которому нет нигде в мире, ибо до сих пор во всех сражениях в конечном итоге природа одерживала верх; из уничтожения вновь возникала жизнь, вновь воздвигались города, вновь разрастались леса, и после немногих месяцев вновь колыхалась молодая пшеница. Но в этой последней, самой страшной из всех войн впервые победило уничтожение. Здесь стояли деревни, которые так и не были восстановлены, деревни, где не осталось камня на камне. Почва под ними еще настолько полна смертельной угрозой, живой взрывной силой, снарядами, минами и ядовитыми газами, что каждый удар мотыгой, каждая выемка грунта лопатой таят в себе опасность. Здесь росли деревья, которые перестали давать новые побеги, потому что не только их кроны и стволы, но и самые глубокие корни были изрублены, искромсаны, измельчены в щепки. Были здесь поля, которые уже никогда не вспашет плуг, потому что они засеяны сталью, сталью и еще раз сталью.

Правда, в воронках от снарядов – а ими здесь почти сплошь продырявлена земля – пробились растрепанные, жухлые сорняки, а по их краям цветут красные маки и ромашки, иногда из замусоренной почвы робко и неуверенно вылезает неказистый кустик. Но вся эта скудная растительность только усиливает гнетущее ощущение безмолвия и безутешности. И кажется, будто в конвейере событий жизни образовалась дыра и время остановилось; будто само Время, несущее в себе не только прошлое, но и будущее, из сострадания заглушило здесь свой мотор. Нигде в мире нет такой местности; даже пустыня и та более живая – ее безмолвие органично.

Нигде в мире нет такого безмолвия, ибо оно – оглушительный, окаменевший крик. И нет в нем кладбищенского покоя; ибо из огромного числа закончившихся здесь усталых, обессиленных жизней лишь немногие были истинно молодыми и вдохновенными; именно тут внезапно разбилась, расщепилась на атомы великая сила сотен тысяч, которая светилась в их глазах, позволяла им дышать и видеть, пригибаться и сражаться; именно тут, в судорогах напряженнейшей самозащиты, жизнь была вожделенной, ее словно бы ласкали, в нее верили более страстно и дико, более пламенно и одержимо, чем когда-либо прежде; и на эту отчаянную, предельно собранную волю, на этот клокочущий водоворот деятельности, муки, надежды, страха, жажды жизни обрушивался град осколков и пуль. И тогда самое выносливое и хрупкое из всего, что есть, – а именно жизнь – истекало кровью, и великая тьма простерлась над восемью сотнями тысяч мужчин.

И над этими полями словно бы продолжаются потерянные годы. Годы, которых не было и которые никак не найдут себе успокоения, – слишком рано был задушен зов молодости, слишком рано он оборвался.

С высот дует серый, свинцовый ветер, он сливается с жаром осени, ее ярким огнем и золотым светом. С высот опускается безмолвие, приветливые дни становятся вялыми и безжизненными, словно солнце затмилось, как в тот предвечерний час на Голгофе. С высот спускаются воспоминания, в памяти всплывают названия здешних мест: Во, Тиомон, Бельвиль, Холодная Земля, Ущелье Смерти, Высотка 304, Мертвец… Какие названия! Четыре долгих года они просуществовали под пронзительное, гигантское завывание смерти. Сегодня они поражают своим бесконечным безмолвием, и этого не могут изменить ни туристические группы бюро путешествий Кука, ни приятные экскурсии по удешевленному тарифу, с посещением глубоких блиндажей, романтически освещенных карбидными лампами. Эта земля принадлежит мертвым.

Но в этой земле, снова и снова взрываемой снарядами любого калибра, в этой земле застывшего ужаса, среди этого кратерного пейзажа живут люди. Их почти не видно – так хорошо они с течением времени адаптировались к окружению, так мало выделяются на его фоне. Одеты они в желтое, серое, грязное. Иногда их тут сотни, иногда, пожалуй, даже тысячи, но работают они в одиночку и так разбросаны по всей округе, что кажется, будто их совсем немного, этих трудолюбивых маленьких муравьев в пустых воронках. Живут они своей обособленной жизнью, зачастую месяцами остаются в своих барачных лагерях и лишь изредка появляются в деревнях. Эти люди – «искатели».

Поля сражений превратились в объекты спекуляции. Какой-нибудь предприниматель получает от правительства разрешение собирать здесь все нужные металлы. Для этого он и нанимает искателей. Они охотятся за всем, что имеет ценность металла: старые винтовки, неразорвавшиеся снаряды, бомбы, железнодорожные рельсы, катушки проволоки, лопаты. Для них эти поля горестных воспоминаний и траура стали своего рода рудниками по добыче железа, стали и меди. Больше всего их привлекает медь. За нее самая высокая цена.

Большинство искателей – русские. Среди этого безмолвия они и сами стали безмолвны. Они почти всегда в своем кругу. Никто не ищет их общества; и хотя правительство выдало тысячи подобных разрешений, все же чувствуешь, что они делают нехорошее дело. Да, в этой земле действительно есть металл стоимостью в миллионы франков, но в ней же и слезы, и кровь, и страх миллионов.

Занятие это доходное, и многие из искателей уже довольно скоро могут приобрести автомобиль. Годами артиллерия заботилась об их нынешних прибылях. Первоначальный поспешный и поверхностный сбор металла давно прошел, и теперь приходится копать глубже, чтобы добраться до следующего слоя зарытых сокровищ. Грунт твердый, и порой яму площадью в несколько квадратных метров надо выкапывать целую неделю. Поэтому очень важно уметь находить подходящие места. Для этого требуется опыт.

Обычно почву сначала прощупывают на металл длинными железными стержнями. Тут можно наткнуться и на сапог. Он хоть и не металлический, но с ходу его не проткнешь: как правило, сапоги на мертвецах, лежащих там, внизу, хорошо сохраняются. Но искатель сразу определяет это, у него навык. Он прямо с поверхности может решить, стоит ли вообще делать раскоп. Если он уткнулся в каску, значит, все хорошо и прекрасно. Такой подробностью пренебрегать нельзя – она указывает на возможную добычу. Есть несколько старых, опытных искателей, которые копают только в тех местах, где из-под земли пробился и взошел куст. Они вычисляют, что в этих местах находятся засыпанные укрытия с трупами – иначе куст не вырос бы так хорошо. А в укрытиях обычно есть металлы всех видов.

Если повезет, можно наткнуться на пулемет, а то и на небольшой склад боеприпасов. Тогда, конечно, и заработок солидный – сразу несколько тысяч франков. Находкой, о которой говорят по сей день, был германский аэроплан. На сиденье пилота все еще торчал скелет, а между голенями стоял ящик с 15 000 марок золотом.

Везде одна и та же картина. Грунт сперва разрыхляют и вскапывают, затем ворошат руками. Вытаскивают на свет божий ручные гранаты, немецкие, с длинными рукоятками, и, скажем, походный котелок. Это малоинтересно. А вот погнутый, разъеденный коррозией ствол винтовки бросают в кучу уже собранного ржавого металла. Или шлем – а за ним выцветшая и изодранная влажная серо-зеленая тряпка, а под ней череп, еще с волосами, белокурыми волосами, череп с раздробленной по краям дыркой – пуля врезалась прямо в лоб. Искатель кладет его в небольшой ящик позади себя. Он вытряхивает пятнистые коричневые кости из жалкого, грязно-зеленого тряпья – остатков мундира. Последние кости выдергиваются из носков сапог. Все это складывается в ящик и вечером сдается на головной склад для идентификации. Вконец истертый кошелек с несколькими уже слегка почерневшими монетками остается на месте. Также и остатки полусгнившего бумажника. Но вот лопата опять со звоном задевает металл, на поверхность извлекаются железные столбики и катушки с проволокой. Хорошая находка.