Приговоренные к приключениям - Вадим Викторович Шарапов

— Да чего ты так трясешься? Ну бывает… Вон и святого Антония искушали разные твари. Я потом сходил в церковь, если тебя это хоть как-то успокоит.

— Ты что? Не понимаешь?! — взвизгнул Виллем, судорожно комкая в пухлых пальцах испачканный краской угол упелянда. — Ты нарисовал чистейший ужас, Ерун! Я даже смотреть на это не могу, у меня мороз по коже!

— Ну, ты все-таки преувеличиваешь, — польщенно пробормотал живописец. — Я, конечно, старался передать что-то этакое, инфернальное, но по-моему, вышло даже довольно забавно.

— Забавно? — хрипло каркнул ван Майден. — Так значит, по-твоему, в этом есть что-то забавное?

Иероним Босх хотел что-то ответить, но толстяк выставил вперед ладони.

— Нет-нет, Ерун. Погоди. Сейчас ты сам все поймешь.

Он подошел к двери, распахнул ее настежь и крикнул фальцетом:

— Марта! Ма-арта! 

Снизу ему ответила служанка.

— Что случилось, сударь Виллем?

— Зайди-ка, Марта, — распорядился гость.

— Что ты… — растерянно начал художник.

— Погоди.

Марта, румяная девица — что называется, кровь с молоком, свежее личико под чепцом — вошла с опаской, присела в поклоне, вопросительно глянула на ван Майдена: что господин удумал?

— Посмотри-ка вон туда, Марта, — нетерпеливо распорядился толстяк, тыча пальцем в картину и стараясь не смотреть в ту сторону.

— Куда пос… ой, мамочки!

Загрохотала по полу деревянная миска, которую Марта до этого держала в руках. А сама служанка как была, так и грохнулась рядом на доски, пребывая в глубочайшем обмороке.

— Видишь теперь? — спросил гость.

— Ничего не понимаю, — живописец был растерян до крайности.

— Ерун. Как друга тебя прошу — закрась ты это… эту мерзость. Или сотри.

— Я подумаю, — сухо отозвался Иероним Босх. Потом набрал в рот воды из оловянной кружки и шумно прыснул служанке в лицо. Марта открыла посоловевшие голубые глаза, похлопала ресницами, громко ойкнула и завизжала. Но ван Майден схватил ее за плечи и потряс — грубо, как куклу, так что голова девицы моталась туда-сюда, чепец удержался только чудом.

— Ты! Слышишь меня? Чтобы ни одной живой душе! Поняла? Иначе выгоню на улицу, чтоб и духу твоего здесь не было! Поедешь к своим родителям, свиньям хвосты накручивать! О городской жизни можешь забыть тогда. Поняла? Ну?

Марта закивала головой, истово, прижимая ладони к щекам, будто собиралась сорвать голову с шеи и запустить ее подальше, как тряпичный мяч.

— Иди, — толстяк выпроводил служанку, захлопнул дверь и повернулся к художнику.

— А ты говорил… В общем так, Ерун. Или ты слушаешь меня, или я сделаю так, что придет стража и твою мастерскую запрут на замок, а к дверям приставят караульного.

— Да что ты такое говоришь? — возмущенно крикнул живописец. Но толстяк уже, переваливаясь на коротких ногах, шел к двери, повторив напоследок:

— Я тебя предупредил.

* * *

Когда нежданный гость все-таки покинул мастерскую, Босх тяжело сел на табурет и задумался. Из этого состояния его вывел какой-то шорох. Вскинув покрасневшие от плохого освещения и возни с красками глаза, Иероним увидел, как розовошерстная страховидина поудобнее устраивается рядом с палитрой.

— Кусь! — хихикнула она и запустила лапу в плошку с любовно разведенной художником красной краской. Облизала когти и хищно ухмыльнулась, выставив частокол острейших белых зубов, которые росли в пасти несколькими рядами — один за другим. Только сейчас мейстер начал соображать, что, кажется, его мерзопакостная гостья не так уж и безобидна.

— Майдень! — обиженно скрипнула страховидина. Все слова она произносила потешно, смягчая их окончание. Но почему-то особо смешным это не казалось — было в ее голоске что-то зловещее. — Майдень хамь! Кусь его! Грызь!

— Не надо кусь! — испугался Иероним. — Не надо! Не такой уж он и плохой…

Последние слова художник произнес без особого убеждения, и розовошерстная это почувствовала. Она покосилась на мейстера своими многозрачковыми буркалами, похлопала длинными ресницами и повторила:

— Грызь!

Тело Виллема ван Майдена, исковерканное до неузнаваемости, сложенное пополам и изломанное, нашли засунутым в узкую щель между двумя покосившимися домишками на неприметной улице. Ван Майден был абсолютно гол, его брюхо было вспорото от лобка до самого горла, а кишки в опавшем брюхе попросту отсутствовали. На лице покойника застыло такое выражение, что даже видавший виды начальник стражи мелко крестился и отворачивался.

— Чего его сюда понесло? — недоуменно спросил один из стражников, отлично знавший окрестности. — Ни блядюшника здесь приличного, ни выпивки…

Когда Иероним Босх узнал об этом, он ничего никому не сказал. Просто позвал Марту, попросил ее сбегать в ближайший погребок и сунул кошель с деньгами.

— Купи покрепче, — хрипло сказал он.

А потом заперся в мастерской и беспробудно пил почти неделю. Марта, которая то и дело подкрадывалась к двери и прикладывала к ней ухо, чтобы понять — жив хозяин или нет, потом божилась подружкам в церкви, что слышала из мастерской женское хихиканье. Но когда мейстер, весь почерневший и опухший от пьянства, наконец-то появился на пороге мастерской, и Марта сумела проскользнуть внутрь, чтобы прибрать следы суровой мужской пьянки — там никого не было.

Всю жизнь Ерун ван Акен, которого история сохранила под именем Иеронима Босха, мечтал рисовать натюрморты. Бывало, что он просыпался утром, радостно улыбаясь, потому что во сне видел гроздья винограда, яблоки на грубом дереве стола, чеканный медный кувшин, из которого тянется стебель свежесрезанной розы… «Рисуй меня!» — будто кричала она, тянулась из сна своими листьями.

Потом Босх улыбаться перестал. Когда он в первый раз попытался нарисовать то, что видел во сне, а потом отошел от загрунтованной доски с нанесенными на нее мазками, то заплакал. Там, в квадрате, пробужденном к жизни его воображением, тянулись к черному небу изломанные ветви странных деревьев, жаба в островерхом железном колпаке играла на дырявой волынке, крылатый уродец щелкал огромными ножницами… Мир Босха стал населен чудовищами — потому что чудовища жили рядом с ним.

После гибели ван Майдена нечисть с розовой шерсткой и огромными глазами, в которых кружилась неприкрытая похоть, сливаясь в кольцо зрачков, какое-то время не появлялась. А потом, однажды утром, оказалась в мастерской. И не одна. С собой она привела еще нескольких — они пищали, сцепившись в клубок, катались по полу, ссорились, но как только мейстер зашел в мастерскую, притихли. Потом вперед вышел один — самый