Опаленные войной - Богдан Сушинский

— Крамарчук, — только теперь окончательно овладел собой Громов. — Прекратите. Товарищ старший лейтенант, исполняющий обязанности командира батальона просит вас к себе.

— Я — и есть тот самый «исполняющий обязанности». Кто меня может просить-требовать?

— В любом случае извольте отбыть в свое подразделение.

— «Извольте отбыть», — саркастически передразнил его Рашковский, уже идя в сопровождении Петруня и Крамарчука по коридору. — Нахватался словечек, портупейник белогвардейский.

25

Когда Андрей вернулся в санчасть, Марии там уже не было. В соседнем отсеке-лазарете он увидел Петруня. Тот сидел возле Коренко и что-то оживленно рассказывал ему.

— Мария у вас, — подхватился Петрунь, увидев лейтенант. — В командном пункте. Плачет.

— Да? Плачет? Это что-то новое. И главное, очень «кстати». Как дела, Коренко?

— Держимся. Еще немного, и я в строю, — извиняющимся голосом пообещал раненый. — Я вам еще пригожусь, вот увидите.

— Не сомневаюсь. Не жалеешь, что остался в доте?

— Так чего ж жалеть, чего жалеть? Я ведь тут со всеми, со своими.

— И правильно. Не жалей. Что бы ни случилось. Ты — настоящий солдат, — присел он рядом с Коренко. — Настоящий, понял? Как командир я горжусь тобой.

— Почему же тогда гнали из дота? — взволнованно, с пересохшими губами, спросил красноармеец.

Громов замялся. Проще всего было бы сказать: «Хотел тебя, дурака, спасти». Но лейтенант понимал, что вести сейчас речь о спасении неуместно, да и по отношению к этому парню — оскорбительно. Почему вдруг спасать решил именно его, остальную часть гарнизона обрекая на гибель?

— Почему же гнали? — не унимался Коренко.

— Трудный вопрос. Вырвемся из дота — попытаюсь объяснить.

Мария сидела, прижав к уху телефонную трубку, и действительно плакала — беззвучно, закинув голову, не утирая слез.

— Что случилось, Мария?

— Н-не з-знаю, — еле выговорила санинструктор.

— Бо-жест-вен-но. Чего же ты плачешь?

— Потому что Зойка плачет, — показала она пальцем на трубку.

— А почему она плачет?

— Как же ей не плакать? Конечно, будет плакать…

Громов деликатно отобрал у Марии трубку и, услышав всхлипы, как можно тверже сказал:

— Санинструктор Малышева, слушайте меня внимательно. Вы слышите меня?

— Да, — слабо прозвучало в трубке.

— Сейчас мы откроем огонь по противнику, который блокирует ваш дот. И сержант попытается вывести вас наружу. Выбирайтесь ползком. Это последняя возможность. Вы поняли меня? Остальное вам объяснит сержант Вознюк. Все, до встречи где-нибудь под Киевом.

Он положил трубку, сел на грубо сбитые нары рядом с Марией, пальцем нежно утер ей слезу.

— Томенко убит, я знаю. Но что поделаешь? Идет война. Он — офицер. Теперь нужно спасать Зойку. Я уже говорил с сержантом. Если он все хорошо продумает, это удастся. Не сейчас, так вечером.

— Да, ради бога, спасите ее, — все еще всхлипывала Мария. — Только она ведь не захочет бросить Томенко.

— Мертвого?

— Ну да. Она же влюбилась в него, дура…

— Почему сразу «дура»? — перехватил пальцем ее слезинку Громов. — Я-то считал, что влюбляются не только дуры.

— Это у нас, между бабами, так говорится. Раз влюбилась — значит дура. А почему дура, если она влюбилась, а?!

— О, Господи! — со вздохом поднялся Громов, немного помолчав. — Ничего себе: укомплектовали гарнизон сан-ин-струк-то-ра-ми… Мужественное войско. Но я тебе вот что должен сказать: во-первых, немедленно прекрати этот рев. Во-вторых, — присел он возле нее на корточки, — тебе тоже нужно уйти. Сегодня вечером. Или ночью. Понятно?

— А ты? Вы все?

— Мы чуть позже. Придержим немцев, чтобы нашим на пятки не наступали, — и вслед за вами. Если увидишь, что попала в окружение, заходи в первый же дом, сбрасывай это военное одеяние и выпрашивай любую юбку-кофту. Ну а дальше… дальше — исходя из обстоятельств.

— И мы еще сможем встретиться с тобой?

— А что нам помешает? Не радуйся, еще как успею тебе надоесть. Не будешь знать, как избавиться.

— Но ты даже не пытаешься условиться: когда, где…

— Ах да, совсем забыл, извини. Ну, давай подумаем. Впрочем, что тут долго думать? Если попаду в окружение, то разыщу тебя или твоих родных в твоем селе. Как оно называется?

— Гайдамаковка.

— Божественно. Главное, легко запоминается. Там и разыщу. После войны — тоже… в этом же селе.

— И не стыдно тебе? «После войны». Помолчи уж. Сказал-додумался — «после войны».

— Словом, я обязательно разыщу тебя, Мария. Можешь не волноваться. Все. Теперь ступай к себе. Нельзя тебе подолгу бывать здесь. Неудобно. Не положено.

Пока «гайдуки» Крамарчука помогали рассеивать фашистов, цеплявшихся за дот Томенко, пушкари с того берега вновь накрыли огнем передний край на участке «Беркута». Судя по всему, окопы батальона уже были ими хорошо пристреляны. Но они не могли знать, что там осталось всего несколько бойцов, которые, стараясь не привлекать внимания, засыпали окопы да время от времени постреливали в сторону правого берега из винтовок, сбивая противника с толку. Остальные же — кто ползком, кто короткими перебежками — давно сменили позиции. И теперь Громов с нескрываемым злорадством наблюдал, как враг перепахивает пустые окопы и гряду невысоких полуразрытых холмов. Хотя то, что немцы так поливали огнем переднюю полосу, служило плохим признаком. Значит, ночью опять попытаются форсировать реку.

— Ну, что там у тебя, сержант? — позвонил он в дот Томенко. Связь все еще действовала безупречно. Кабели, упрятанные в землю лет десять назад, не поддавались ни времени, ни снарядам.

— Сверху крикнули, что комиссар батальона, капитан Гогидзе, убит. Оказывается, он с группой бойцов прорывался к нашему доту, хотел помочь.

— Да-а, — тяжело вздохнул Громов, пораженный этой неожиданной вестью.

— Жаль, что он не смог пробиться. Мы бы еще повоевали.

— Как видишь, мы о вас не забываем.

— Ваши артиллеристы старательно поработали, товарищ лейтенант. Чувствуется класс.

— Еще бы! Что с Зоей? С Малышевой что, спрашиваю?

— Вышла она. Еле уговорили.

— Так все-таки вышла?! — оживился Андрей.

— Вместе с раненым бойцом. Немцы сначала не заметили их, однако потом всполошились.

— Но она жива?

— Последнее, что я видел: когда она заползла за валун, фашист бросил гранату, но тот, раненый который, прикрыл санинструктора своим телом. Точно видел. Сверху кричали, что вроде бы она потом заползла в щель между камнями. Там и лежит. Когда стемнеет, бойцы попытаются вырвать ее. Осталось проползти метров двадцать — не больше.

— Спасите ее. Обязательно спасите, сержант. Так и действуйте.

— Знакомая ваша, товарищ лейтенант? — Возможно только потому и спросил, что хотелось продлить разговор. Голос Громова для сержанта из осажденного дота был сейчас голосом из какого-то иного мира.

— Теперь они, эти девушки, все — наши «знакомые». Настолько «знакомые», что стоит погибать за них, как погиб тот раненый, спасая. Кстати, как его фамилия?

— Гуржов.

— Таких бойцов, сержант, нужно называть поименно. И помнить их. Красноармеец Гуржов… Не имел чести знать. А ведь геройский был парень. Кожухарь! — позвал он, попрощавшись с сержантом.

— Да.

— Скажи Марии, что Зоя Малышева жива. Она вышла из дота и находится где-то в тылу.

— Но ведь… он сказал…

— Малышева уже далеко, в глубоком тылу, — резко осадил его Громов.

— Понял: в глубоком тылу.

— Извини, кажется, опять нарек тебя Кожухарем. Устал поправлять меня?

— Не стану я больше поправлять, товарищ лейтенант. Зато, когда меня убьют, вы кого-то еще долго будете называть Петрунем. О Гуржове — это вы верно… Когда вспоминают, оно и мертвому земля мягче кажется.

— Комендант, — появился на пороге Крамарчук. — Посмотри в окуляр на тот берег. Полюбуйся, как он полыхает.

— Вижу, — ответил Громов, пошарив перископом по склону долины.

— А ты присмотрись, что горит. Они там, за сарайчиком, танк замаскировали. Три снаряда напрямую по нас заядренил. Но потом Газарян его так припудрил, что из него клочья полетели. Как думаешь, рванет?

— Думаю, что должен.

Они побежали в артиллерийскую точку и несколько минут с жадностью всматривались через бинокль в озаренные заревом пожара вечерние сумерки. А когда на противоположном берегу раздался мощный взрыв, все, кто был в точке, встретили его криком «ура!» и бросились обнимать Газаряна.

— Слишком много эмоций, — сдержанно заметил Громов. — Эмоции на войне — это уже роскошь. А вот то, что Газарян записал на наш счет немецкий танк, — божественно. Крамарчук, — отозвал он сержанта, — на два слова. — А когда тот вышел в переходной отсек, негромко произнес: — Надо бы спасти нашего санинструктора. Понимаю, это против приказа, но… Как ты на это смотришь?