Любовные письма серийному убийце - Таша Кориелл

Непосредственно про разбирательство Уильям ничего особо не писал, и это меня разочаровало, хотя я понимала, что адвокаты порекомендовали ему распространяться как можно меньше. Для обвиняемого в серийных убийствах не существует такой вещи, как тайна переписки, и мне не хотелось, чтобы прокуроры использовали что-то из писем ко мне против него. Но, признаюсь, мне нравилась идея дачи показаний, и кучу времени на суде я развлекалась фантазиями о том, что сказала бы в качестве свидетеля.

Иногда я представляла сценарий, при котором я заявляю о его невиновности.

«Послушайте, – говорила бы я с трибуны. – Этот мужчина попросил меня быть его девушкой. Как подобный человек может быть серийным убийцей?»

А иногда я поддерживала обвинение: «Этот мужчина попросил меня быть его девушкой. Кем он может быть, как не серийным убийцей?»

Хотя камеры в суде были запрещены, в этих фантазиях каждое мое заявление сопровождалось щелчками десятков старомодных фотоаппаратов, настырно стремящихся запечатлеть лицо девушки Уильяма Томпсона.

На самом деле я бы не смогла выйти на трибуну. Любые мои слова стали бы предательством по отношению к одной из сторон.

Но к двум моментам на суде Уильям возвращался постоянно, отвлекаясь от иронизирования над едой, которой его кормили, и пересказов книг, которые он прочитал.

Первый касался упоминания обвинением его так называемого «опыта насилия в прошлом».

Прокурорам нравится рассуждать о моем «опыте насилия в прошлом». Но подразумевает ли эта фраза только насилие, которое совершил сам человек, или насилие, примененное к нему, – тоже? Я не хочу воображать, что мне в детстве причинили больше вреда, чем большинству людей; в некотором смысле – в частности, в финансовом – я гораздо более привилегирован, чем средний человек. Но я искренне полагаю, что испытал в юности такое, что ни один ребенок не обязан испытывать.

Я не считаю, что хоть кто-то входит во взрослый возраст невредимым. Сейчас, по крайней мере, я могу не прикидываться, что я в порядке.

В другом письме он делился:

Мне хочется думать, что если бы люди меня как следует узнали, по-настоящему узнали, то испытали бы большее сочувствие к моей ситуации. Но, боюсь, это заставит их проклинать меня еще больше. Я никак не могу понять, чего заслуживаю.

Второй и, скорее всего, связанной с предыдущей темой была физическая близость его семьи на суде.

Хотел бы я иметь возможность пригласить тебя сесть поближе, – писал он. – Адвокаты – друзья моего отца, да и все на свете как будто друзья моего отца, так что он обеспечил себе непосредственный доступ ко мне. Я бы от этого отказался, если бы меня спросили. Я бы предпочел, чтобы там была ты.

Этот суд причиняет им боль. И они постоянно мне об этом напоминают. Отец помешан на гордом имени семьи Томпсонов. «Это все, что у нас есть», – любит повторять он, как будто не обладает всеми возможными материальными благами. Гарантирую тебе, он ни на секунду не задумался о том, как его собственные поступки могли довести нас до такого. Иногда я так злюсь на него, что меня трясет. В такие моменты я думаю о тебе, Ханна. Ты мой единственный свет в сумраке этого мира.

Я разрывалась между раздражением из-за туманности его формулировок и восторгом из-за его любви. Что-то – или очень много «чего-то» – случилось с Уильямом в детстве, это было ясно. Но мне хотелось услышать, что именно. Тогда бы я заверила, что смогу любить его, несмотря ни на что. Или же, решив, что для меня это чересчур, что не смогу любить вовсе.

У меня никак не получалось соотнести Томпсонов, изображенных в письмах Уильяма, с Томпсонами, за чьим ужином я шпионила тем вечером. Люди далеко не всегда такие, какими пытаются выставить себя на публике. Как женщине, мне хорошо это известно. Это одна из причин, почему люди часто не доверяют женщинам, обвиняющим в насилии своих очаровательных обидчиков. «Мы уверены, – говорят они, – что заметили бы в этом человеке монстра».

Я вспомнила, как люди в суде общались с Марком Томпсоном – как будто он член семьи одной из жертв, а не отец предполагаемого убийцы. Если он и был монстром, то на поверхности это никак не проявлялось.

По своей заученной привычке я ответила Уильяму сразу. Я не упомянула ни слежку за его семьей рядом со съемной квартирой и в стейк-хаусе, ни съеденный мною жалкий салат. Я написала только:

Находиться рядом с тобой – величайший дар. Я очень счастлива быть здесь и поддерживать тебя.

22

Впервые что-то подозрительное в поведении Марка Томпсона я заметила на вторую неделю разбирательства.

Я проснулась рано утром в субботу и поехала к их съемной квартире. Я обрадовалась, увидев машину Марка и Синди у дома. Выходные после судебной недели были одинокими: Дотти уезжала домой провести время с детьми, а Лорен ходила по барам, которые были для меня слишком молодежными. Пусть торчание у дома Томпсонов и не дарило неожиданных открытий, но у меня хотя бы было занятие.

Первым я увидела Бентли. Он неожиданно выбежал из-за угла в спортивном костюме, так что я еле успела пригнуться и спрятаться. Бентли был очень симпатичный, о чем Дотти ежедневно мне напоминала.

– Так жаль, что он женат, – говорила она. – Я бы его сразу взяла в оборот.

Ты тоже замужем, не стала напоминать ей я.

Бентли постоял у двери, нервно поглядывая на часы, а потом зашел внутрь.

Спустя полчаса вышел Марк и сел в машину. Я поехала за ним, скрестив пальцы. Я была не самым уверенным водителем, и мне совсем не улыбалась идея гоняться за ним по всему городу. К счастью, Марк почти сразу остановился у заправки, припарковал машину у входа и зашел внутрь. Буквально через секунду я поняла, что это не случайная автозаправка, а та самая, где работала Кимберли до убийства.

Марк оставался внутри несколько минут. Потом вышел с одноразовым стаканчиком и пакетом печенья с орехами и сел в машину. Он завел двигатель и уткнулся в телефон. Я не видела, что он делает, но заметила, как мужчина двигает губами, будто говорит с кем-то.

В какой-то момент Марк все-таки тронулся с места, и я