Исповедь - Семен Соболев

В дорогу нам выдали сухой паек. Но примерно раз в сутки на больших станциях нас строем водили в воинские столовые, где кормили горячим. До сих пор не могу не восхищаться организаторскими способностями командования и служб тыла тех лет. Эшелон за эшелоном двигались войска к фронту, и обо всех надо было позаботиться, в нужном месте накормить, помыть в бане... А фронт! Он же растянулся на несколько тысяч километров от Баренцева до Черного моря. И весь его надо было вовремя обеспечить продовольствием, горючим, боеприпасами, людскими резервами. И все это было! И как жалок лепет нынешних воров-демократов, оплевывающих то наше великое прошлое, до которого им никогда не дорасти. Пигмеи! Недоумки!

В воздухе уже попахивало скорой весной. Эшелон наш уже перевалил Урал, и стало заметно теплее, чем было в Сибири. На остановках, где немного задерживались, изворотливые бывалые солдаты на пристанционных базарчиках меняли на продукты кое-какие ненужные солдатские вещички.

На станции Рузаевка стояли часа четыре. Я вышел из вагона и пошел поразмяться. Но видимо солдатская меновая торговлишка дошла до очей и ушей эшелонного начальства, эшелонный патруль начал отлавливать всех, кто отходил хоть на полусотню метров от вагона. Меня тут же арестовали, сняли погоны и ремень, и посадили в холодный пульман - эшелонную гауптвахту.

Закрылась дверь, лязгнул засов снаружи, и я стал оглядываться в темноте (железные шторы на окнах были закрыты). В вагоне оказалось еще человека четыре арестованных.

Холодно. Согреваясь, я прошелся раза два вдоль вагона и в потемках запнулся о толстую доску. Толкнул ее в сторону, чтобы не мешала, а под ней оказалась дыра шириной в одну доску. Мясом тогда я еще не оброс, поезд стоял, и я тут же юркнул в дыру, на другую сторону эшелона и к своему вагону. Только было, хотел нырнуть под вагон, слышу, вызывают старшего по вагону Коробочкина и передают ему мой ремень, погоны и красноармейскую книжку, уведомив его, что я под арестом.

Патруль ушел, а через полминуты я уже влезал в свой вагон, встреченный хором бурного восторга. Такая изворотливость всем понравилась. Коробочкин отдал мне все мои регалии, и инцидент был исчерпан.

Это был мой первый и предпоследний арест. Второй был уже после войны в Германии, во Франкфурте-на-Одере, где мне пришлось-таки заночевать на гауптвахте.

Примечательно, что население очень настороженно относилось к расспросам. Везде были плакаты, призывающие: "Не болтай! Враг подслушивает!". Из нас, сибиряков, тогда мало кто бывал в европейской части Союза, географию мы знали не столь досконально, а иногда и просто из желания поговорить с гражданскими людьми мы спрашивали, далеко ли до Москвы? И ни одного ответа за всю дорогу. На нас только подозрительно посматривали.

Однако через недельку мы доехали до Москвы. Нас построили и повели в баню. Вот когда мне довелось побывать в Сандунах! Там осмотрели нас по форме "двадцать" - не обовшивели ли мы? Раздели донага, и опять строем по одному стали пропускать через дверь в моечное отделение. В дверях стоял здоровенный детина с полным ведром какой-то белой мази, похожей на густую сметану, и квачом, который он макал в ведро, совал проходящим в определенные санитаром места.

Помывшись, вспомнили Суворовскую заповедь: "После бани продай подштанники, но выпей". Не знаю, говорил ли так когда-нибудь Суворов, или это придумка наших выпивох, но солдаты, особенно постарше, которые, прикрякивая, вторили друг за другом:

- Эх! Сейчас бы...

Однако исполнить их желание не было никакой возможности, мы были еще не на фронте и нам ежедневных сто грамм было не положено, да и кальсоны продать было негде и некому, потому что нас тут же построили и повели в наш эшелон, где мы, погрузившись в свои вагоны, двинулись дальше на запад.

Вперед, на Запад! Теперь это было наше главное направление.

Где-то уже смеркалось, когда прибыли на станцию Гжатск (теперь это город Гагарин), совершенно разрушенную - здесь уже проходил фронт и получили команду выгружаться.

Оружия у нас еще не было, и разгрузка заняла считанные минуты. Мы тут же построились и пошли в лес на ночлег. Здесь видно проходила когда-то оборона, или шли бои - в лесу было много шалашей из ветвей ельника, в которых нам предстояло переночевать. Обошли, осматривая и выбирая, какие посуше. В некоторых из них штабелями лежали замороженные трупы убитых немцев. Непривычное это было зрелище и неприятное.

Фронт был близко. Пролетали ночные бомбардировщики. Жечь костры запретили, курить тоже. В шалашах было сыро, все они были занесены снегом, от дыхания их кровля подтаивала, и сверху капало. С сожалением вспомнили вагонные нары и жарко горящую чугунную печку, устраиваясь, кто как мог.

Утро встретили промерзшие, промокшие, с ломотой в костях. Пожевали сухариков даже без кипятка, построились и маршем километров по пятьдесят в день пошли догонять наступающий фронт. Шли в основном по железной дороге, что затрудняло движение, потому что шаг был не ровный, приходилось прыгать со шпалы на шпалу. Все стыки рельсов были взорваны отступающими немцами. Шли, а по пути попадались сожженные деревни без единого уцелевшего домика. Пахло пеплом, пожарищем, по обочинам дороги попадались трупы убитых лошадей, а вместо полных жизни поселений, призывая к мщению, торчали уцелевшие на пожарищах трубы русских печей да обожженные тополя. Людей не было. Люди прятались в лесах, иногда небольшие группки местных жителей выходили к дороге. Измученные, закопченные от костров, от неудобств жизни в лесных землянках. На лицах их была и радость оттого, что пришли свои солдаты Красной Армии, и печаль, потому что дома их, села были сожжены немцами при отступлении. Им предстояло еще долго жить в землянках, пока будут построены новые дома.

После одного из переходов нас встретили "покупатели", как их окрестили солдаты - представители фронтовых частей, которые мы должны были пополнить.

Во время этого марша не так трудно было идти, как ночевать под открытым небом. Однажды подул к ночи ледяной северный ветер. Остановились на железнодорожном перегоне рядом с пепелищем какого-то уничтоженного немцами села. Укрыться от ветра негде, кроме как за посадками ельника, тянущегося вдоль насыпи и насаженного для снегозадержания. Походил я походил вокруг нигде ничего нет ни постелить, ни укрыться. Нашел высокую плетеную из ивняка корзину, высотой метра полтора. В таких сельские жители носят сено скоту. Положил ее прямо на снег под елками, залез в нее ногами, под голову свой тощенький вещмешок, сжался в комочек, да так и заснул, согреваясь дрожью.

А когда проходили через Вязьму, совершенно разрушенную, и там надо было заночевать, подул весенний ветер. Развезло все вокруг везде грязь и слякоть, и ни одного уцелевшего домика, хоть ложись в грязь. Насобирал я несколько сухих кирпичей от разрушенных зданий, разложил их по форме согнувшегося на боку человека, да и устроился - кирпич под плечом, пара кирпичей под головой, кирпич под бедром, кирпич под коленом и кирпич под ботинком - вот и вся "перина". Нет лучшей, но и жестокой школы выживания, чем фронт и армия военного времени.