Завещание императора - Александр Старшинов

Гомон, крики, ржание лошадей.

И наконец – последними в этом бродячем маленьком городе передвигались гладиаторы, их набралось около трех десятков, ланиста путешествовал в спальной повозке, время от времени пересаживаясь на гнедого жеребца-трехлетку, чтобы размяться. Ланиста выглядел еще крепким мужчиной лет под сорок – с начинавшими седеть на висках курчавыми волосами и короткой, аккуратно подстриженной бородкой. По недомолвкам и намекам Приск решил, что прежде ланиста служил в легионе, но по какой-то причине до срока оставил службу и теперь занимался делом пусть и прибыльным, но совсем не почетным. Звали ланисту Вибий, был он римским гражданином, родом из Эфеса, но на вопросы, где жил прежде и в каком легионе служил, ничего не отвечал и принимался рассказывать о предстоящем веселье в Антиохии и о том, как ловко ведет дела в Сирии новый наместник Адриан, пусть даруют ему боги долгие годы жизни. Ланиста выглядел человеком небедным: спальня на колесах, одежда, отличный жеребец – все это были знаки достатка. Да и гладиаторы у него набрались не из худших. Самые надежные и испытанные бойцы трусили на мулах вслед за деревянной повозкой с дорогим и богато украшенным оружием, замыкала же маленький караван деревянная клетка с пятью новичками – этим хозяин явно не доверял.

Раза четыре за день обгоняли путников скачущие на свежих почтовых лошадях бенефициарии. Приск всякий раз с завистью провожал взглядом быстроногого скакуна.

Однажды каравану пришлось прижаться к самой обочине, пропуская конный отряд. Судя по значкам – в Антиохию следовали всадники из Третьей Ульпиевой милиарной конной когорты петрийских лучников. После того как Корнелий Пальма завоевал для Траяна Набатейское царство (не без усилий, но и без тяжких трудов), из местных сформировали шесть смешанных когорт. Солдаты бывшей царской армии без заминки вступали в новые когорты.

Командир алы приветствовал военного трибуна громким гортанным криком, но не остановился – проскакал мимо, а за ним пронеслись: знаменосец, трубач с ярко сверкнувшей на солнце трубой за спиною, декурион, смуглый, почти черный под янтарно блестящим на солнце шлемом. Отбили дробь копыта коней. Всадники скакали по два. Пять пар, потом опять – декурион. Ала шла налегке, без повозок, навьючив все потребное в дороге на лошадей и мулов.

Приск невольно залюбовался подобранными один к одному конями, серебряными украшениями упряжи, чешуйчатыми панцирями, блестевшими, несмотря на покрывавшую их пыль.

В этот момент трибун отчетливо понял – война уже близко.

Плоская равнина простиралась почти до горизонта, и только вдали вставали горы с заснеженными вершинами. Вокруг не было жилья – если не считать почтовых станций, построенных на расстоянии дневного перехода. Время от времени на равнине появлялись пастухи с отарами овец, да еще вдали караван верблюдов уходил в сторону гор.

– Хочешь к ним? – спросил Приск у Сабазия и указал на караван вдали.

Сабазий вгляделся, хмыкнул презрительно, покачал головой:

– Это же верблюжники… а я – хаммар, проводник караванов на ослах. Был.

– Ослы лучше? – тут же вмешался в разговор Марк и засмеялся над собственной шуткой.

– Ослы приведут тебя куда угодно, господин.

Похоже, Сабазий был доволен своей судьбой, как и бывший повар Плиния. Услышав, что путь военного трибуна, а значит и его спутников, лежит в Антиохию, Калидром пришел в восторг. Надо же, он увидит Золотую столицу Сирии! Он сможет устроить обед для горожан, которые славятся неумеренной страстью к наслаждениям… И он тоже прославится! Кажется, Калидром совершенно позабыл о своем рабском жребии, о лежащих на нем тяжких подозрениях и о том, что вполне даже может окончить жизнь на кресте. Его умению забывать мгновенно беды можно было только позавидовать. Возможно, этот парень останется жить и будет еще долго готовить новые капитолии, или амфитеатры, или гипподромы для римских гурманов. Хороший повар – большая редкость. Возможно, он даже ценнее честного наместника провинции.

Военный трибун завидовал этому умению отрешаться от дурных мыслей. Вот бы Приску подобный дар! Потому что у него теперь будто камень лежал на душе: мало того что Плиний, человек, которого он уважал, умер столь ужасной смертью, так и в Эфесе ни от Куки, ни от Кориоллы не было писем – стационарий клялся, что сам лично просматривал почту. Приск отправил из Эфеса два письма. Одно – Луцию Кальпурнию Фабату в Комо с просьбой сообщить, как добралась до Комо Кориолла с детьми. Мол, понимаю, не до меня и моей родни – в доме траур, но все же умоляю ответить. Второе – Мевии. С просьбой разузнать, прибыла ли Кориолла в Комо. Писать Афранию или Куке уже не имело смысла – письма вряд ли застанут их в Риме.

Мелькнула даже мысль – все бросить и мчаться в Италию… Потому что тревога порой накатывала такая, что хотелось кричать.

С Кориоллой и детьми что-то случилось…

С другой стороны – Кука бы сообщил, если бы в Риме получил какие-то тревожные известия.

«Письма попросту могли затеряться – такое бывает», – успокаивал сам себя Приск.

К тому же послание из Комо попросту могло еще не успеть прибыть.

Глупо поворачивать назад лишь потому, что почтари слишком медлительны.

«Странная вещь, – раздумывал Приск, – Плиний говорил, что от нас ныне ничего не зависит. Но с другой стороны – от того, довезу ли я Адриану похищенный свиток, или сожгу его на костре, или отдам почтарю с просьбой доставить самому императору, – вся империя может повернуться совсем в другую сторону. У меня в руках – будущее государства».

Как ни странно, это открытие не пугало его – напротив, он вдруг осознал, что ни в коем случае не хочет бросить опасную ношу, что жаждет этого недоступного прежде ощущения – сознания, что держишь в руках сердце империи.

Вновь азарт охватил его – как тогда, когда он выслеживал Павсания на улицах Рима. Как прежде, когда бросался он в опасные предприятия в Дакии – отыскивал дорогу через перевал Боуты, запоминал укрепления Сармизегетузы.

И еще его почему-то перестало смущать то, что рядом едет Максим, не столько телохранитель, сколько профессиональный убийца, не смущало, что у того привязан к сумке какой-то странный сверточек, и что вечером Максим его разворачивает и густо посыпает содержимое солью, и тогда можно разглядеть, что внутри свертка – безымянный палец. Человеческий. И на пальце – дешевенькое медное колечко.

Калидром быстро вписался в маленький отряд военного трибуна. Само собой, именно ему доверяли приготовление пищи на костерке во время дневной остановки. Вечером обычно ели в таверне – но и то не всегда. Стряпня Калидрома была куда вкуснее, нежели то, что подавали в местных гостиницах при почтовых станциях.

Максим оказался парнем запасливым. Из выделенных наместником Вифинии денег прикупил и повозку, и мулов, и главное – отличную кожаную палатку, которая еще пригодится военному трибуну в грядущем походе. Запасся он и теплыми одеялами, и пастушьими плащами, были они столь плотными, что самый сильный дождь не мог промочить их насквозь.

В первый же день пути Калидром сам, без всяких расспросов принялся заверять Приска, что знать не знает, что же именно Авл Сентий просил его похитить из библиотеки. Просто велел взять пергамент – и все. Приск не поверил, стал выпытывать, и повар выдал версию совершенно чудесную, будто в свитке этом – завещание для Авла на поместье и миллионное состояние.

– Это Авл тебе такое сказал? – уточнил трибун.

– Ну конечно! Авл обещал поделить все пополам, если я добуду то, что ему надобно.

Калидром, разумеется, часто лукавил, но тут, похоже, не лгал: вряд ли Авл посвятил его в тайну драгоценного свитка, скормил рабу выдумку, а тот проглотил, не моргнув. О том, что пергамент этот теперь у Приска, Калидром, разумеется, понятия не имел.

Днем или вечером, вкушая приготовленные Калидромом яства, Приск как бы между прочим пытался выведать у пекаря, что тому ведомо про Ктесифон и Селевкию, про Пакора и его конкурентов в борьбе за парфянский трон. И вообще про Парфию.

Но тут военный трибун не преуспел. Если Калидром про что и рассказывал, то это про замечательные пиры во дворце царя царей.

Об этом он мог говорить часами:

– Все, кто служит Великому царю во время трапезы, должны принять ванну и надеть белые одежды. Одних только поваров при дворе в Ктесифоне около двухсот и еще тридцать два поваренка. Семьдесят фильтровальщиков вина и почти пятьдесят плетельщиков венков. А еще царь царей держит более трехсот музыкантш, с самыми красивыми сожительствует сам, остальных отдает придворным. Первая половина дня отводится на приготовления. Гостей, приглашенных на пир, всегда делят на две части. Одних помещают вкушать пищу во дворе, а других, избранных, проводят во дворец. Но даже эти избранные не допускаются к царской трапезе – Великий царь вкушает пищу один за шторой. Правитель может за ними наблюдать, а они за ним – нет. Для пиров каждый день убивают одну тысячу скота: тут и лошади…