Те же и Скунс - Елена Милкова

– Ну… – сообразив наконец, о чём базар, утвердительно кивнул Петрухин и облегчённо вздохнул. Уж тут-то он был чист, как стёклышко! Никого не кидали, ничьи интересы не ущемляли… – А чё?

– А ничё!.. – Вор зловеще подался вперёд, и Сергей снова ощутил в животе противную слабость. – Хорош, фуфлогон! Короче, ты, вернее твоя фирма мне должна. По жизни. Я не ты, в три горла не жру, мне двести тонн хватит… Баксов, ты, гумозник недоделанный!.. И говно убрать!.. Въехал? Через неделю счётчик включу, а через месяц убирать будут твои компаньоны. Чтобы с ними не случилось то, что случится с тобой. А теперь иди поссы, мебель, пока прямо здесь не обделался!..

Четырнадцатый рябиновый

Было раннее субботнее утро. Солнце постепенно выплывало в ясное небо, и Пулковское шоссе, подёрнутое впереди чуть заметной розоватой дымкой, пересекали редкие тени самолётов. Он помнил: раньше они сновали здесь, как пчёлы около улья. Один выпускает шасси, скользя на посадку над остатками яблоневых садов, а следующий уже возникает со стороны Колпина – чёрная точечка в пятне серого выхлопного хвоста… Теперь все изменилось.

Снегирёв шёл по краю проезжей части, неся за ушки белый пластиковый мешочек. Он тронулся в путь, когда ещё не открылось метро, и шёл пешком от самой Кирочной улицы. Шёл не торопясь. Без толку торопиться туда, куда за тринадцать лет не успел.

Вчера он съездил на электричке в Зеленогорск… И там, по дороге в Репине, выкопал два кустика ландышей, «убежавшие» из-за забора. Забор был, он мог поклясться, тот самый, а ландыши… он не стал портить длинные корневища и после долгих усилий нашёл выросшие из семян. Пускай будут дети тех, что там зеленели когда-то.

Теперь они сидели в большой консервной банке, заботливо поставленной в сумку, и рядом плескалась пластмассовая бутылка с водой, приготовленной, чтобы полить их уже на новом месте. «Будь у меня дача, я бы там непременно ландыши посадила…»

Отправляясь в Зеленогорск, он вполне представлял, что его ждёт, и только поэтому избежал нового срыва.

Он помнил всё. Каждую мелочь, каждое движение, каждое слово. Он мог прокрутить в памяти все пять дней, как кинофильм. У него было время вспомнить даже то, что поначалу забылось. Было время, когда эти воспоминания сохранили ему жизнь и рассудок, став единственным маяком в рухнувшем мире. А потом вдруг оказалось, что звезду, к которой он шёл всё это время, давно поглотил космический мрак и идти больше некуда. И во всей вселенной нет ничего, кроме тьмы. Человеческая психика этого выдержать не может. Она и не выдержала. Рухнула.

Снегирёв до сих пор не имел никакого понятия, где он был и что делал двадцать шесть часов между первым и вторым своим приходом под дверь опустевшей (новые жильцы были эквивалентны пустоте) квартиры. Это с его-то подготовкой… С его биографией… Его всю жизнь испытывали на прочность. А вот взял и выскочил гвоздик. И всё полетело к чертям.

Алексей Снегирёв шёл к Пулковской высоте, завершая долгий и весьма извилистый путь к своей погасшей звезде. Он, собственно, очень смутно представлял себе, что будет делать и говорить, когда доберётся до кладбища и разыщет там четырнадцатый рябиновый участок. "Я не мог, Кира, – скажет он ей. – Ни позвонить, ни написать, ни ещё как-то сообщить о себе.

Даже годы спустя, когда уже стал почётным негром, почётным евреем и не приведи Бог кем ещё. Потому что ОНИ знали о тебе, и я знал, что ОНИ знают. И присматривают за тобой. Даже когда убедились в полной твоей безобидности. ОНИ читали всю твою почту, прослушивали телефон. Ты не подозревала об этом, но я-то знал, какие сделаны ставки. И чем может обернуться игра…"

Снегирёв знал, что не произнесёт этого вслух. Не потому, что кто-то мог услышать его. Просто Кира пребывала в таких местах, где на все вопросы уже существовали ответы. Иногда ему самому смертельно хотелось туда же. К ней. Некоторое время назад он был весьма близок к тому, чтобы там оказаться. И оказался бы – если бы, как правильно отметила тётя Фира, у него не завелись на этом свете дела.

На Пулковскую высоту можно было взобраться прямиком через хилое садоводство, но он двинулся в обход, по автомобильной дороге. Где ж ОНИ были, ИХ люди, в день, когда… возле арки в том доме на Московском проспекте… когда дул редкий для Ленинграда свирепый юго-восточный ветер, и по проспекту мела арктическая пурга, и она в своих осенних туфельках побежала двором, прячась от летящего снега… Снегирёв многое бы ИМ простил, если бы…

Если бы в тот день…

Волхонское шоссе – его финишная прямая – пролегало между кладбищем и большой городской свалкой, что навевало посетителям первого весьма циничные ассоциации. Алексей вошёл в ворота мимо недавно выстроенной церквушки и долго смотрел на большой план, установленный около входа. Когда спустя несколько минут он осознал, что тупо пялится в одну точку, оказалось, что его глаза давно отыскали четырнадцатый рябиновый участок, но разум никак всё не может это зарегистрировать. Да… Вот так он сидел перед давно перекрашенной Кириной дверью, и в закоулках извилин металось единственное: «Я не хочу здесь жить…» Снегирёв отвернулся от стенда и зашагал по дорожке, вымощенной покосившимися бетонными плитами. В одном направлении с ним шли люди, прибывшие на автобусах, и медленно ехали инвалидные автомобили, которым разрешалось въезжать. Пешеходы, нагруженные садовым инвентарём, саженцами и мешочками с плодородной землёй, большей частью не понимали автомобильной символики. Они неохотно расступались перед еле ползущими «Запорожцами» и «Москвичами» и зло костерили сидевших внутри инвалидов, без большой фантазии обзывая их новыми русскими. Когда-то давно, в юности, Снегирёву случилось рано утром ехать в пятидесятом автобусе на тогдашнюю площадь Труда. Всю дорогу в передней части автобуса происходил какой-то скандал и кончился только у Николы Морского, когда склочная компания вышла в полном составе. Любопытный детдомовский мальчик, которому ничего не удавалось рассмотреть из-за толкотни, нe поленился проскрести дырочку в заиндевелом окошке. Глядя в неё, он насчитал… четырнадцать бабушек, направлявшихся в собор к утренней службе. Христианином Снегирёв не был никогда. Но до сих пор не понимал, как это можно – изо всех сил собачиться, идя к делу вроде бы святому и богоугодному. Видно, много чего он, если уж так начать разбираться, в жизни не понимал.

Он не отсчитывал поворотов. Знал, что некая ячейка в мозгах сделает эта сама. Когда на углу заросшей буйными тростниками канавы возникла покорёженная табличка с цифрой «14», он остановился и некоторое время стоял, не двигаясь дальше. Было трудно дышать, и ноющая боль слева в груди, сопровождавшая его от самого дома, превратилась в раскалённый жгут, расползавшийся в разные стороны электрическими ручейками. Лекарства от этого не помогали. Один очень хороший доктор когда-то объяснил Алексею, что на самом деле у него там всё давным-давно заросло и болеть было решительно нечему. Доктор даже сравнивал его ощущения с хрестоматийной чесоткой в ампутированной ноге. Вот только легче от докторских объяснений почему-то не становилось.

Алексей перешёл бетонную плиту, воздвигнутую над канавой в качестве мостика, и двинулся между надгробиями через траву и разросшиеся кусты.

Примерно посередине участка одна могила была с самого начала заброшена. За годы на ней вымахала ракита в два человеческих роста, давно поглотившая и разбитую раковину, и казённый столбик с голубыми вклейками кафеля. Краснокожие ветки перекрывали соседние проходы, как бы отгораживая уголок. Снегирёва точно канатом потянуло туда ещё прежде, чем он успел что-либо разглядеть. Он подошёл и прочитал на небольшой наклонной плите: КИРА АНДРЕЕВНА ЛОПУХИНА. И две даты.

Похорон в своей жизни Снегирёв видел более чем достаточно. Видел, как в мёрзлую яму, на дне которой почему-то обязательно желтеет вода, опускается гроб, и хорошо, если кладбищенские деятели не перекосят его, не ударят о стенку, не плюхнут в эту воду с размаха. И как потом сбрасывают вниз комья земли, и то, что совсем недавно казалось готовым проснуться и встать живым человеком, окончательно уходит за грань этого мира, и остаётся только вернуться в дом, где ещё долго будет казаться, будто вот-вот откроется дверь и…

Снегирёв подошёл на странно негнущихся ногах и, в упор не заметив скамеечки, сел прямо на край цементного прямоугольника. КИРА АНДРЕЕВНА ЛОПУХИНА. Недавно подновлённые буквы так и сияли на мраморе.

И две даты внизу…

Было видно, что за могилой ухаживали. В головах росли три хорошие берёзки, а сбоку, прямо в проходе, – дубок с раздвоенным стволиком. В ногах – куст шиповника, по углам – ирисы.

Снегирёв довольно долго сидел не двигаясь и молча смотрел, как скользит по мрамору тень резных листьев дубка. Потом протянул руку и стал выдёргивать расплодившиеся хвощи.