1917-й - Год побед и поражений - Владимир Войтинский

смысле политическом эти овации ничего не стоили -- они относились к моему, прошлому, а не к той политике, которую я защищал, -- завод был прочно в руках наших противников.

После этой неудачи я принялся с большой энергией за посещение рабочих митингов. Не всюду дело обстояло так плохо, как на Трубочном заводе. Кое-где настроение в пользу коалиции и всей политики Петроградского совета было еще достаточно сильно; кое-где имена Керенского, Церетели, Чернова еще пользовались популярностью. Но общее положение было тяжелое -- в рабочих кварталах почва уходила у нас из-под ног. То же самое наблюдалось и в казармах.

* * *

Отдавали ли себе руководители Совета отчет в серьезности положения? Почему не учли они своевременно царившее в Петрограде настроение?.. Но что значит для политического деятеля учесть настроения толпы? Значит ли это подчиниться данным настроениям и держать курс по течению слепой стихии?

Стихийность определенного настроения -- не гарантия спасительности его для народа и не клеймо пагубности. Порою о кликах толпы мы говорим "Глас народа -- глас Божий", но бывают условия, когда мы обязаны противопоставить этим кликам все силы нашего разума и нашей воли. Бывают условия, когда стихийные силы, разнуздываемые революцией, увлекают ее в сторону утопий, эксцессов, гибели, и тогда долг революционера -- встать на пути стихийных сил, и вероятная его участь -- быть раздавленным этими силами. И таковыми представлялись условия в середине мая 1917 г.

Что могло быть "стихийнее" волны экономических забастовок, которая началась в это время по всей России? Стремление рабочих добиться улучшения своего положения было трижды законно:

После падения самодержавия, неизменно стоявшего на стра

же интересов имущих классов, пролетариат не мог не заявить о сво

ем праве на лучшее существование.

Рост дороговизны делал неизбежным пересмотр ставок зара

ботной платы, а добиться такого пересмотра рабочие могли лишь

упорной борьбой.

Прямым вызовом рабочим являлись скандальные прибыли

военных лет.

Итак, все наши симпатии a priori140 были на стороне забастовщиков. Но мы не могли не сознавать, что не все выдвигаемые забастовщиками требования осуществимы, не могли не видеть, что иные из них ведут к увеличению хозяйственной разрухи. И мы выступали против стихийного потока забастовок, апеллировали к сознательности рабочих, взывали к "самоограничению" масс.

Но призыв к "самоограничению" принадлежит к числу тех призывов, которые всего труднее находят доступ к разуму и сердцу людей. Против этого призыва скорее всего просыпаются подозрения. А вся обстановка русской жизни должна была возбуждать в рабочих массах особенно острое недоверие к тем, кто выступал против их экономических требований.

П. Милюков в своей "Истории" приводит справку из заявления, поданного в правительство промышленниками и характеризовавшего положение в Донецком бассейне: 18 металлургических предприятий в этом районе, владея основным капиталом в 195 миллионов рублей, получили за последний год 75 миллионов валовой прибыли и выдали дивиденд в 18 миллионов; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 миллионов в год; промышленники в ответ предлагали им прибавку, выражающуюся в сумме 64 миллионов, но рабочие не хотели и слышать об этом*. Если эти данные соответствовали действительности, то призыв к самоограничению был в этом случае необходимым.

Но рядом вот другой факт, о котором напоминает Суханов: пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2 1/2 миллиона рублей, объявляет локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тысяч**.

С подобными примерами рабочие встречались на каждом шагу, и в этих случаях проповедь "самоограничения" должна была производить на них впечатление возмутительного лицемерия.

Между коалиционной организацией власти и лозунгом "самоограничения" не было прямой связи, к этому лозунгу мы пришли бы и при чисто буржуазном, и при чисто социалистическом правительстве. Но в обстановке, сложившейся к середине мая, каждое выступление против чрезмерных требований рабочих так же, как каждый обращенный к солдатам призыв о поддержании дисциплины, об укреплении фронта, каждое слово, шедшее против максималистски-бунтарских настроений, развивавшихся в массах, принимало характер защиты "коалиции".

Авторитет Совета был все еще настолько велик, что, может быть, нам удалось бы в конце концов преодолеть в рабочей среде настроения социального утопизма, максимализма, бунтарства, если бы... если бы в политике коалиции была революционная энергия, если бы в ней чувствовалась твердая воля, несмотря на все препятствия осуществить возвещенные в декларации 6 мая обещания. Но этого не было. Наталкиваясь в области внешней политики на глухую стену в виде сопротив

* Милюков П. Указ. соч., с. 189. ** Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 145.

ления союзников, в вопросах внутренней политики правительство встречалось с упорным противодействием цензовых элементов, считавших всякую уступку требованиям демократии -- "расточением государственных ценностей". Оппозиция была не только внешняя, но и внутренняя -- в частности, в ней видели весь смысл своего участия в правительстве представители партии народной свободы. Они открыто сказали об этом в своем заявлении, опубликованном одновременно с правительственной декларацией, "всецело одобрявшем внешнюю политику Милюкова" и требовавшем от правительства, чтобы ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах оно "не предвосхищало" Учредительного собрания! Это была их платформа коалиции.

Но и эта коалиция с демократией была принята не всеми цензовыми кругами и даже не всей конституционно-демократической партией: в партии оставалась весьма влиятельная оппозиция, которая была вообще против всякого соглашения с социалистами и предпочитала политику "твердой власти" без Советов и против Советов. На такой точке зрения стоял, между прочим, П.Н. Милюков, который, по собственному его рассказу, перед самым образованием коалиционного кабинета указывал кн. Львову альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским... и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета -- или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства*.

Люди и группы, разделявшие такую точку зрения, должны были не только тормозить деятельность правительства, но и приветствовать каждый признак охлаждения между ним и народными массами.

Отсутствие искреннего соглашения между представленными в коалиционном кабинете группами накладывало на решения правительства отпечаток половинчатости, нерешительности, робости. Требования демократии если и осуществлялись, то с опозданием, с урезками, с оговорками -- так что у масс каждый раз являлось подозрение, нет ли здесь подвоха, обмана. И в отдельных случаях эти подозрения не были лишены основания**.

* Милюков П. Указ. соч., с. 108.

** Набоков так характеризует министра иностранных дел при коалиции Терещен

ко: "В своей деятельности как министр и[ностранных] д[ел] он задался целью следо

вать политике Милюкова, но так, чтобы С[овет] р[абочих] д[епу-татов] ему не ме

шал. Он хотел всех надуть -- одно время это ему удавалось"

{Набоков В. Д. Временное правительство, с. 46).

Больше твердости, больше смелости в давлении на цензовые элементы коалиции, с одной стороны, и в сношениях с союзниками, с другой стороны, --в этом, казалось бы, было спасение. Но для твердой, смелой, энергичной политики нам нужно было иметь вокруг себя и за собой сплоченные народные массы, а их уже не было, была лишь недовольная, глухо ропщущая толпа.

А затем -- и это главное -- "энергичная" внешняя политика приводила к разрыву с союзниками и упиралась в сепаратный мир; "энергичная" внутренняя политика взрывала коалицию и прямым путем вела к диктатуре Советов. Мы хотели избежать того и другого, но не видели путей к решению этой двойной задачи, -- и отсюда то убийственное топтание на месте, которым характеризовалась описываемая фаза революции.

Я думаю, что среди руководителей Исполнительного комитета не было в это время ни одного человека, который не чувствовал бы, что дела принимают в высшей степени опасный оборот. Настроение в Комитете было нервное, подавленное, тяжелое. Но в одном отношении мы оставались неисправимыми оптимистами: мы верили в мудрость народных масс, верили, что рабочие и солдаты в конце концов поймут, что есть в революции предел осуществимого. Эту ошибку мы делили с руководителями крестьянского ЦИК: и они надеялись путем уговоров овладеть крестьянской стихией, удержать крестьян от самочинных захватов земель и эксцессов.