Если бы ты был здесь - Джоди Линн Пиколт

Китоми повернулась ко мне, в ее глазах мелькнула улыбка. – Я всегда думала о нем как об Анри, а не как о Тулуз-Лотреке, – добавила она. – В конце концов, в течение многих лет его работа висела над моей кроватью.

Я сделала несколько шагов к ней навстречу. Я хотела было сказать, что все это мне известно, но вовремя вспомнила приказ Евы не открывать своего рта.

– Его поместили в клинику для лечения сифилиса и алкогольной зависимости. Чтобы доказать врачам, что он достаточно вменяем для выписки, Анри рисовал картины цирка по памяти. Хотя он все равно умер в тридцать шесть лет. – Губы Китоми трогает грустная улыбка. – Некоторые люди горят слишком ярко и гаснут слишком быстро. – Голос Китоми был таким мягким, что я с трудом расслышала ее слова. – Его продажа похожа на ампутацию, – продолжала она. – Но везти его с собой в Монтану мне тоже кажется неправильным.

Монтана.

Я вспомнила слова Китоми о том, что она хочет начать новую главу.

Я поняла, что эта женщина вовсе не хочет начать все заново, с чистого листа. Эта женщина была настолько привязана к своему покойному мужу, что собиралась воплотить в жизнь его мечту, которую он так и не осуществил.

Я подумала: «Ева меня убьет». Но все же повернулась к Китоми и сказала:

– У меня есть идея.

По дороге к Эль-Муро-де-лас-Лагримас, или Стене слез, мы с Беатрис обходим останки русалки, которая появилась на пляже вчера – там, где сухой песок встречается с мокрым. Ее хвост состоит из чешуек-раковин; спутанные волосы – из морских водорослей. Но сегодня наше песочное произведение искусства почти смыто морем.

– Спорим, к началу комендантского часа ее смоет с берега окончательно? – спрашивает Беатрис.

– Тибетские монахи тратят месяцы на создание песочных мандал, а затем сметают весь песок в банку и выбрасывают в реку, – отвечаю я.

Она поворачивается ко мне, и в ее глазах я вижу боль.

– Почему?

– Потому что ничто не вечно, и в этом весь смысл.

Беатрис смотрит на останки нашей скульптуры.

– Глупее я ничего в своей жизни не слышала. – Она берет свою бутылку с водой. – Вы идете или как?

Сегодня мы с Беатрис решили добраться до Эль-Муро-де-лас-Лагримас, части бывшей исправительной колонии. Нам предстоит часа два идти по выжженной местности мимо кустарников, кактусов и тех самых ядовитых яблонь. И хотя мы вышли очень рано, солнце взошло уже довольно высоко, моя рубашка, мокрая от пота, прилипла к спине, а голая кожа на месте пробора в волосах, видимо, сгорела и начинает побаливать.

Беатрис по-прежнему сдержанна со мной, но бывают моменты, когда она теряет бдительность. Раз или два я даже сумела ее рассмешить. Может быть, глупо думать, что в моей компании она на время забывает свою печаль, но зато я вроде как присматриваю за ней. По крайней мере, свежих порезов на ее руках я не обнаружила.

– Я думала, искусство – это то, что остается после человека, за что его помнят будущие поколения, – говорит Беатрис.

– Чтобы запомниться, необязательно создавать какое-то законченное произведение искусства, которое можно повесить на стенку, – возражаю я. – Ты слышала об английском художнике и политическом активисте по имени Бэнкси? Одна из его картин, «Девочка с воздушным шаром», была продана на аукционе компании, где я работаю, в две тысячи восемнадцатом году. Кто-то купил ее за один миллион четыреста тысяч долларов… Сразу же после окончания торгов картина была разрезана на тонкие полоски на глазах у участников торгов. В своем Instagram Бэнкси написал «Раз, два, три, продано!» и признался, что намеренно встроил в раму картины шредер на случай, если работа будет участвовать в аукционе.

– Вы были там, когда это случилось?

– Нет, аукцион проходил в Англии.

– Столько денег потрачено впустую.

– На самом деле картина только выросла в цене после того, как была почти уничтожена. Потому что настоящим искусством была не сама работа, а акт ее уничтожения.

Беатрис поднимает на меня глаза:

– Когда вы поняли, что хотите продавать произведения искусства?

– Еще в колледже, – признаюсь я. – А до того хотела быть художником.

– Правда?

– Да. Мой отец был реставратором. Он восстанавливал картины и фрески.

– Как картина этого Бэнкси?

– Да, типа того, хотя работа Бэнкси и не была воссоздана в своем первоначальном виде. Реставраторы обычно восстанавливают старинные вещи, которые буквально разваливаются на куски. Отец брал меня с собой на работу, когда я была маленькой, и позволял мне закрасить какой-нибудь крошечный кусочек, чтобы не испортить всю картину. Я уверена, что его работодатели об этом ничего не знали. Это были лучшие дни моей жизни! Он всегда спрашивал мое мнение, как будто оно имело хоть какой-то вес. «Как думаешь, Диана, здесь больше подойдет фиолетовый или индиго? Можешь разглядеть, сколько когтей на этой лапе?»

Я ощущаю, как позади меня встает черная тень, которая всегда следует по пятам за воспоминаниями: едкий дым несправедливости, осознание того, что отца, которого мне так не хватает, больше нет.

– Он все еще позволяет вам рисовать вместе с ним? – интересуется Беатрис.

– Он умер. Около четырех лет назад.

– Мне так жаль. – Она не сводит с меня глаз.

– Мне тоже.

Какое-то время мы молча продолжаем свой путь, а потом Беатрис вдруг спрашивает:

– Почему вы больше не рисуете?

– Времени нет, – отвечаю я, хотя знаю, что это неправда.

Я не нашла времени на рисование, потому что не старалась его найти.

Я точно помню, когда именно убрала свои рисовальные принадлежности в коробку из-под обуви – перекореженные тюбики акриловой краски и палитру, на которую, словно кольца на стволе дерева, наслаивались моменты моего вдохновения. Я сделала это сразу после студенческой выставки в колледже, на которой отец сказал, что моя картина напомнила ему работы моей матери. Однако я почему-то не выбросила ту коробку. Я взяла ее с собой в Нью-Йорк и убрала, по-прежнему запакованную, на самую верхнюю полку шкафа, спрятав за студенческими толстовками, которые больше не носила, но не могла пожертвовать на благотворительность, за зимними походными ботинками, которые я купила, но так ни разу и не надела, и за коробкой со старыми налоговыми декларациями.

Беатрис смотрит на меня с сочувствием:

– Вы перестали рисовать, потому что у вас плохо получалось?

Я смеюсь:

– На это легко можно возразить тем, что искусство – это намеренно оставленный кем-то след. Он не обязательно должен быть красивым.

Беатрис прикрывает рукавами толстовки свои запястья. Даже в такую жару она предпочла отправиться в поход в толстовке, только чтобы не показывать мне свои шрамы на руках.

– Не