Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

— Что?

— Излеръ наведетъ на насъ сугубую тоску.

— Весьма вѣроятно.

— Надо спѣшить на лоно природы.

— Гдѣ же ее взять въ Новой деревнѣ?

— Нѣтъ природы на сушѣ, зато есть водяная. Поѣдемте на взморье.

— Съ какой стати, у меня много работы.

— Да вѣдь вы рѣшились же потерять нѣсколько часовъ, выжидая хищника. Я вамъ доставилъ надлежащія свѣдѣнія, удовольствуйтесь ими на первый разъ и пожертвуйте мнѣ конецъ вечера.

Борщовъ согласился.

Часа черезъ три оба они сидѣли на балкончикѣ трактира «Старо-Палкинъ» и ужинали. Совсѣмъ бѣлая ночь тянулась по Невскому. Уличная жизнь еще не стихла. Съ разныхъ сторонъ раздавался дребезжащій звукъ дрожекъ.

Карповъ расположился было плотно закусить; но бесѣда приняла такой оборотъ, что кусокъ туго шелъвъ горло.

— Воля ваша, — говорилъ ему Борщовъ, теребя свою бороду: — такъ жить нельзя, какъ вы живете, любезнѣйшій Алексѣй Нико.іаепичъ. Кто вы такой въ сущности?

— Бумлеръ, — отвѣтилъ уныло Карповъ.

— Бумлеръ! Развѣ это не постыдно? Неужели въ самомъ дѣлѣ вы до сихъ поръ находитесь въ какомъ-то снѣ? Всѣ кричатъ, что людей нѣтъ, а посмотришь, молодой народъ съ умомъ, съ даровитостью тратится на чортъ-знаетъ что!

— Знаете что, Борщовъ, перебилъ его Карповъ: — вы ужь лучше не раздразнивайте меня.

— Напротивъ, мнѣ и хочется раздразнить.

Карповъ налилъ себѣ изъ графинчика рюмку коньяку, крякнулъ и закрылъ глаза.

— Наивный вы баринъ, посмотрю я, — заговорилъ онъ искренне-насмѣшливымъ тономъ. — Вы, кажись, постарше меня будете, а вѣдь совсѣмъ, голубчикъ мой, не знаете настоящей-то россійской трагедіи. Вы въ теоретическомъ чаду живете, хотя и считаетесь практикомъ, а я, бумлеръ, вижу всю подноготную. Вы вотъ меня, и Николаичъ тоже, за пристрастіе къ крѣпкимъ напиткамъ охуждаете; а я этимъ крѣпкимъ напиткамъ обязанъ особымъ знаніемъ Петербурга. Теперь я уже кончилъ свой искусъ и, благодаря женскому полу и моей эллинской натурѣ, могу только отъ времени до времени вспрыскивать праздникъ жизни, но годика два тому назадъ придерживался, и вотъ тогда-то я позналъ, что одна треть истыхъ дѣтей Петербурга въ самыхъ разнобразныхъ сферахъ — тайные пьяницы. Прежде, лѣтъ двадцать назадъ, былъ загулъ, открытое пьянство съ горя, отъ пустоты сердечной или отъ какихъ-нибудь другихъ мерзостей. Теперь-же этого рессурса нѣтъ. Топить горе въ зеленомъ винѣ сдѣлалось смѣшно и старомодно. Запою тоже перестали вѣрить. Вотъ и образовался цѣлый міръ тайныхъ потребителей хлѣбнаго вина. Вы будете годами знакомы съ человѣкомъ, и не узнаете, что онъ тайный. Человѣкъ постоянно на ногахъ и на виду, отецъ семейства, дѣлецъ, администраторъ или просто рантье, всегда приличенъ. Даже домашніе-то, жены не знаютъ. И спеціалистъ только можетъ проникнуть въ суть дѣла. Незамѣтно, въ разные часы дня, здѣсь и тамъонъ уже пропуститъ извѣстное число рюмочекъ. Войдите вы къ нему утромъ рано и застаньте его въ кровати или только-что воставшаго отъ сна, вотъ вы тутъ и увидите алкоголическую трагедію. Предъ вами ие человѣкъ, а мертвое тѣло. И будьте увѣрены, у него гдѣ-нибудь припрятанъ графинчикъ; безъ графинчика онъ погибъ. Всталъ, рюмки двѣ проглотилъ, ну и пошла опять машина на цѣлый день. Но вы спросите, какъ онъ ночь провелъ. Такой вѣдь моментъ наступаетъ, когда спать ужь больше бренному тѣлу не полагается. Вотъ тутъ-то, если онъ почтенный джентльменъ, отецъ семейства, и начинаются муки Тантала. Одинъ мнѣ признавался, чрезъ какія страданія проходилъ онъ, лежа съ открытыми глазами на кровати и не имѣя духа встать, чтобы не разбудить никого въ домѣ и не выдать своихъ безсонницъ. Наступаетъ и такая минута, когда утромъ уже нельзя сразу поставить себя на ноги. Я былъ свидѣтелемъ сцены, достойной изображенія въ гогартовскомъ вкусѣ. Сидѣлъ я утромъ въ кабинетѣ у одного тайнаго. Пріѣзжаетъ къ нему другой такого-же свойства. Входитъ. Я, какъ на него взглянулъ, говорю себѣ: «сей мужъ дошелъ до зеленаго змѣі». Хозяинъ его сейчасъ-же угощаетъ водочкой; а онъ, какъ взглянулъ на графинчикъ, и два шага назадъ. «Поэтому-то, говоритъ, я къ тебѣ и собрался такъ рано. Сегодня встаю, подхожу къ шкапчику, наливаю и только-что поднесъ къ губамъ, точно меня кто обухомъ по головѣ: не могу! Я и такъ и этакъ, и корочку чернаго хлѣба и всякую штуку, испугался, любезный другъ, и вотъ къ тебѣ; можетъ быть, вдвоемъ будетъ лучше.» Стали они выдѣлывать всякія заклинанія, и насилу-то удалось пропустить одну рюмочку. И вотъ такими-то тайными кишитъ городъ Петербургъ…

— Ну, что-жь тутъ удивительнаго, — перебилъ Борщовъ: — просто пьянчужки. Это — дѣло патологической статистики. Я не вижу въ этомъ ничего знаменательнаго.

— Отъ того, милордъ, что вы — головастикъ, прѣсный оптимистъ, если позволите мнѣ выразиться по душѣ.. Знаю все, что можно сказать въ объясненіе такого тайнаго испитія: климатъ, грубость нравовъ, остатки разнаго безобразія. Вовсе не то, государь мой. Теперь дѣловой народъ, порядочные люди предаются алкоголизму, тогда какъ не такъ давно пьющіе распадались на кутилъ и горькихъ заппвухъ. Вамъ только кажется, что жуировъ., бумлеровъ больше здѣсь, чѣмъ кого-либо. Напротивъ, настоящихъ жуировъ совсѣмъ почти нѣтъ, а тайныхъ потребителей алкоголя развелось видимо-невидимо и, повторяю, въ средѣ порядочныхъ людей. И вотъ учуялъ я, что корень, источникъ этого — сознаніе вздорности всего дѣловаго строя жизни. Каждый боится остаться съ самимъ собой, если онъ только не превратится въ какое-нибудь ископаемое. Чувствуетъ онъ, что вся его серьезность, дѣльность и порядочность выѣденнаго яйца, не стоютъ. Нѣтъ никакого нерва жизни. Мертвечина или толченіе воды въ ступѣ. Какъ славянской, пухлой натурѣ поддерживать въ себѣ внѣшнюю энергію и какъ забыться посреди ежедневной суеты? Посредствомъ поглощенія должнаго количества рюмочекъ.

— Парадоксъ! — вскричалъ Борщовъ.

— Ну, и пусть будетъ по-вашему. Спорить я съ вами не стану и защищаться также. Я только констатирую душевные факты, которые мною наблюдены. И я такой-же потребитель, только не водочки, а, такъ-сказать, жизненной амврозіи. Вы надо мной будете, конечно, издѣваться; но что-жь мнѣ дѣлать, когда первенствующій мой интересъ въ жизни искусство.

— Кто-же вамъ мѣшаетъ дѣйствовать? — спросилъ Борщовъ, нахмуривъ брови.

— Дѣйствовать? Надо спросить, гдѣ можно дѣйствовать? Я бы сейчасъ кинулся на сцену; но меня уже началъ заѣдать тотъ глистъ, который заводится въ душевныхъ внутренностяхъ, когда поживешь съ литературною братіей. Я и кончу тѣмъ, что кинусь куда-нибудь на балаганныя подмостки. Но зачѣмъ каждому избирать непремѣнно профессію? Надо, чтобы жизнь давала отвѣтъ на законные инстинкты. Я не могу быть ни крупнымъ беллетристомъ, ни поэтомъ, ни композиторомъ, ни живописцемъ; но я хочу быть человѣкомъ, живущимъ полнотой художественныхъ воспріятій. И что-жь мнѣ даетъ это чухонское болото?

— Позвольте, однако, — перебилъ его опять Борщовъ: — вы сами-же собирались издавать какой-то