Тамерлан. Потрясатель вселенной - Гарольд Лэмб

Перед ней идут черные невольницы, рядом женщины свиты с потупленными глазами. Но владычица дворца держится прямо под тяжестью кармазинного головного убора в форме шлема, украшенного драгоценными камнями, вышивкой и широким золотым обручем внизу. Вершина головного убора представляет собой миниатюрный дворец, из которого поднимается белое оперение. Другие перья спускаются ей на щеки, между ними поблескивает тонкая золотая цепочка.

Просторное, украшенное золотым кружевом платье тоже кармазинное. Пятнадцать служанок несут длинный шлейф. Лицо Сарай-Мульк-ханым покрыто белилами и завуалировано по моде прозрачным шелком; черные волосы спадают за плечи.

Когда она усаживается, появляется другая госпожа, помоложе, не столь величественная, сдержанная, почтительная к старшей. Смуглая кожа и удлиненные глаза говорят, что она монголка — дочь монгольского хана, последняя жена Тимура.

К госпожам подходят виночерпии с кубками на золотых подносах, руки их обернуты белой тканью, чтобы не касаться даже подноса. Они опускаются на колени, и когда повелительницы пригубливают вино, отступают назад, входят другие, чтобы обслужить эмиров. Мужчины опоражнивают чаши, потом переворачивают их вверх дном, показывая, что внутри не осталось ни единой капли, и они, таким образом, почтили хозяек как подобает.

Резиденции Тимура расположены повсюду за пределами крепостного холма. Павильоны его беков, не пошедших в Индию с войском, и крепость, построенная особняком на краю лощины. Она служит также арсеналом и лабораторией.

В ней находятся коллекции изящного и необычного оружия, чертежные инженеров со столами, уставленными моделями катапульт, баллист — как с противовесами, так и с цилиндрами для намотки канатов — и огнеметов{45}. Есть помещение, где оружейники куют и опробуют новые клинки, тысяча пленных ремесленников упорно трудится только над шлемами и доспехами. На сей раз они совершенствуют легкий шлем с широким предличником, который можно опустить для защиты лица или поднять вверх, чтобы не мешался.

В сокровищницу входить не дозволяется, но поблизости от нее находится уединенный покой, своего рода кабинет и хранилище редкостей, где иногда Тимур спит, неподалеку оттуда зверинец. Во дворе сияет на солнце дерево — ствол его золотой, ветви и листья из серебра. Но плоды! С ветвей свисают глянцевитые жемчужины, отборные драгоценные камни, выделанные в форме слив и вишен. Там есть даже птицы, раскрашенные красной и зеленой эмалью по серебру, крылья их раскинуты, словно они клюют плоды. В здании сокровищницы есть миниатюрная крепость, ее четыре башни инкрустированы изумрудами. Есть там игрушки — причудливые, но символизирующие лежащее под рукой богатство.

Перевозной мечети здесь сейчас нет. Это легкое деревянное сооружение, голубое с алым, в него ведет высокая лестница, свет проходит сквозь цветные стекла. Его можно разобрать и погрузить на большие телеги, там в настоящее время оно и находится, мечеть собирают ежедневно в часы уединенной молитвы Тимура, пока он идет по Индии.

Солнце уже клонится к западу, на базарах жарко, людно, шумно и пыльно. Татары могут купить там все, что угодно, от слабительного снадобья до молодой женщины; но многие идут мимо базаров к усыпальнице Биби-ханым — сворачивая в переулки от верблюжьего каравана, только что вошедшего по большой дороге, ведущей в Китай, в тюках везут пахучие пряности. Путь их лежит в ганзейские города через Москву, тюки помечены китайскими иероглифами, арабской вязью и печатями татарских таможенников.

Как и самые большие дворцы, квартал Биби-ханым расположен на невысоком холме, окруженном стройными тополями. Постройки — мечеть, медресе с жильем для преподавателей и учеников — так велики, что лишь издали можно разглядеть их пропорции, и еще незакончены. Мечеть кажется величиной в римский собор Святого Петра — она еще без центрального купола, но с боковыми башнями высотой в двести футов. Чтобы подойти к ней, люди пересекают вымощенную плитняком площадь и огибают отделанный мрамором водоем. Здесь сидят исполненные достоинства люди, муллы в больших чалмах, какие любят бухарцы, и философы, изучавшие законы мироздания, они спорят о них с муллами, знающими только то, что прочли на страницах Корана.

— Кто учил Авиценну искусству врачевания? — спрашивает араб в черном бурнусе. — Разве он не наблюдал и не делал опытов?

— И к тому же написал книгу? — поддерживает его горбоносый философ из Алеппо.

— Воистину так, — соглашается третий. — Но он прочел «Физику» Аристотеля.

— Это правда, — вставляет один из мулл, не особенно уверенный в своих познаниях среди этих выдающихся нездешних людей, — однако к какому заключению пришел он в конце концов?

— Клянусь Аллахом, — улыбается араб, — я не знаю конца его книги, но к своему концу он пришел из-за чрезмерного увлечения женщинами.

— О неразумные! — раздается чей-то низкий голос. — Каков был его конец на самом деле? Этот великий врач, умирая, велел, чтобы вслух читали Коран, и таким образом открыл себе путь спасения.

При этих словах человек из Алеппо вскидывает голову.

— Слушайте, вы, кто портит ковер размышления плевками спора, мне есть что рассказать вам о нашем эмире Тимуре.

Пока головы поворачиваются к нему, он объясняет, что два года назад присутствовал на дискуссии, где самаркандские ученые и иранские шииты сидели перед Тимуром в его лагере.

— Наш амир спросил — его ли воины, погибшие в этой войне, или враги будут названы мучениками? Ответить, разумеется, не смел никто, наконец некий кади{46} подал голос и сказал, что Мухаммед — да будет на нем благословение Аллаха — ответил на этот вопрос еще до них, говоря, что те, кто сражается, защищая свою жизнь, или только из смелости, или только ради славы, не увидят его лица после Судного дня. Лицо его увидят лишь те, кто сражался за слова Корана.

— И что ответил наш эмир? — спросил один из мулл.

— Он спросил, сколько кади лет. Тот ответил — сорок. Наш эмир сказал только, что ему самому шестьдесят два. И всем участникам дискуссии дал подарки.

Слушатели задумываются, запоминая эти слова, чтобы повторить их другим.

— Я думаю, — замечает араб, — что ты это вычитал в книге Шарафуддина Али Йезди.

Человек из Алеппо стоит на своем.

— Я сказал то, что слышал собственными ушами. Шарафуддин узнал это от меня.

— Блоха сказала: «Это мое одеяние!» — язвит араб. — О Ахмед, разве не было других на той дискуссии?

— Если сомневаешься в вере нашего эмира Тимура, — неожиданно восклицает Ахмед, — смотри!

И его рука в длинном рукаве указывает вверх на фасад мечети Биби-ханым с голубыми изразцами и золотой инкрустацией, уже не так ярко блещущими в тени, — темной на фоне сияющей голубизны неба. Это грандиозное строение, бросающееся в глаза, словно утес посреди ровной пустыни, не испорченное никакими неуклюжими опорами.

Но араб не сдается.

— Понимаю, клянусь Аллахом. Она построена одной из его жен.

Та, что строила мечеть — или в чью память строил ее Тимур, — лежит в одном из прилегающих садов в усыпальнице с куполом. Покоится тело Биби-ханым под плитой белого мрамора; у входа, куда тянутся толпы, стоят на страже смуглые воины. Известно только ее прозвание — Благословенная Госпожа.

Приезжие слышали, что там лежит горячо любимая Улджай, перевезенная из Зеленого Города. Но кое-кто говорит, что это китайская принцесса{47}, другие в конце концов расскажут, что однажды ночью воры хотели похитить из гроба драгоценные камни, и их ужалил живущий в усыпальнице змей; стражники, пришедшие утром на службу, обнаружили распростертые тела воров.

Падающие на площадь тени стали длинными, самаркандцы прекращают дискуссию и обсуждение дневных событий. Одни отправляются в бани, где их разденут, окунут в воду, вымоют, побреют, помассируют и отведут в теплую комнату обсыхать, пока их одежда в стирке, чтобы они оделись в чистое и шли ужинать — во дворец одного из вельмож или в пригород к реке. Там собираются ищущие увеселений татары. Они идут на запах в палатки, где жарится баранина и лежат стопки рисовых и ячменных лепешек. Потом в другие, где за гроши можно купить леденцов, сушеных дынь и фиг. Прогулка обычно заканчивается в духане, где можно сидеть, разглядывая прохожих и бесконечные картины этого продолжительного променада.

Вдоль реки стоят полотняные театры теней, где на освещенных простынях ссорятся и расхаживают изображения, а волшебный фонарь отбрасывает свои картины-тени. Над головами зрителей пляшут канатоходцы, внизу акробаты расстилают свои ковры. Кое-кто предпочитает заросли сирени и гранатовых деревьев, где светят голубые и алые фонари, виночерпий ходит среди пирующих, рассевшихся по краю ковра. Люди обмениваются слухами, обсуждают новости. Музыкант импровизирует на дутаре, а поэт, озирая слушателей, читает стихи малоизвестного астронома, который подписывался «Палаточник»{48}: