Неизведанные земли. Колумб - Фелипе Фернандес-Арместо

расхождения с Мартином Пинсоном, которые полностью исключены из «Первого путешествия» и должны теперь собираться по кусочкам из других источников, включая независимые свидетельские показания гораздо более позднего времени, могли возникнуть в первую очередь из-за его недоверчивого характера и нелюбви к сотрудничеству[222].

На самом деле, поскольку приблизительные оценки расстояния Колумбом всегда завышены, фальсифицированный журнал был более точным, чем тот, который он вел лично для себя. У него имелась слабость принимать желаемое за действительное и абсурдная вера в свою «карту островов», что постоянно возбуждало ожидание «увидеть землю» и, следовательно, косвенно неоднократно разрушало надежды. Он приветствовал малейшее указание на близость суши – случайный ливень, пролетающую птицу, предполагаемого речного краба. 25 сентября он заявил, что убежден в том, что его корабли проходят между островами. Он не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы свернуть в сторону и поискать их, хотя и рискнул, с одобрения Мартина Пинсона, занести их на свою карту. 22 сентября он был настолько встревожен беспокойством и недовольством команды, что обрадовался встречному ветру. «Мне нужен был такой ветер, – писал он, – потому что команда теперь поверила, что в этих морях есть ветры, с помощью которых мы могли бы добраться до Испании»[223].

К концу первой недели октября, когда терпение, должно быть, было уже на исходе на всех кораблях, Колумб и Пинсон встретились, чтобы разругаться. До сих пор, с незначительными поправками на смещение курса из-за неблагоприятного ветра, они двигались в западном направлении, туда, где, согласно расчетам Колумба и его драгоценной карте, должны были найти сушу. Пинсон потребовал изменить курс на юго-запад «к острову Чипангу», возможно, потому что именно там он был отмечен на карте. Это наводит на мысль, что Пинсон посчитал оценку Колумбом пройденного ими расстояния преувеличенной. Колумб отказался подчиниться на том основании, что «лучше бы сначала добраться до материка». Возможно, он упорно настаивал на почти неизмененном западном курсе, потому что новые открытия на широте Канарских островов принадлежали, по договору с Португалией, испанской короне: по возвращении его открытия были названы в некоторых документах «новыми Канарскими островами». Однако общепризнанной причиной считается, что он чувствовал – прямой курс будет самым быстрым и поэтому «было бы лучше сначала достичь материка»[224].

В любом случае сопротивление Колумба оказалось недолгим. 7 октября, убежденный, возможно, направлением полета стаи птиц, но скорее мятежными настроениями в команде, он изменил курс на юго-запад. К 10 октября, судя по пересказам, которые, конечно, могли быть приукрашены задним числом, люди уже «больше не могли терпеть». В ту же ночь кризис миновал. На следующий день количество обломков в море увеличилось, и с наступлением ночи все, похоже, с волнением ожидали появления земли на горизонте. В течение ночи поступило несколько заявлений о замеченных огнях на берегу, самое раннее из которых Колумб приписал себе. В пересказе Лас Касаса это звучит так: «Адмирал был уверен, что они находятся рядом с сушей. Он сказал, что подарит шелковый плащ, не считая других наград, обещанных королем и королевой, первому человеку, сообщившему, что увидел землю». В ту ночь Колумбу показалось, что он различил свет на горизонте. В два часа ночи в пятницу, 12 октября, моряк из Севильи, возможно из Трианы, перегнувшись через борт «Пинты», закричал ¡Tierra, tierra![225], а потом ¡Albricias![226]. Прозвучал выстрел из маленькой пушки (условный сигнал к высадке), и на всех трех кораблях вознесли благодарность Богу за то, что их молитвы услышаны. Колумб присвоил себе монаршую награду на том основании, что он видел землю предыдущей ночью, – к никем не отмеченному, но весьма вероятному огорчению наблюдателя из Трианы[227].

Масса времени и усилий была потрачена впустую на попытки определить остров, на котором Колумб совершил свою первую высадку. Топонимика островов, которые он посетил во время этого первого путешествия, очень сильно изменилась, а их описания, за исключением Кубы и Эспаньолы, слишком расплывчаты, неточны и противоречивы. Кроме того, маршруты плавания изрядно искажены в описаниях, чтобы с уверенностью реконструировать маршрут вокруг этих островов. Первый остров, который коренные жители называли Гуанахани, а Колумб – Сан-Сальвадор, был равнинным, плодородным, населенным, усеянным водоемами и хорошо защищенным рифами. Колумб по-разному описывал его то маленьким, то довольно большим, и с тем, что называл лагуной, в центре, а в восточной части у него была небольшая коса или полуостров и пригодная для использования естественная гавань.

За исключением лагуны, непонятно что собой представлявшей, ни одно из определений не может служить отличительной чертой этого острова. Поскольку Колумб шел к нему на широте Гомеры, направляясь на юго-запад (если можно полагаться на то, что написано в его судовом журнале), он мог высадиться практически на любом из Багамских островов или на островах Теркс и Кайкос, которые закрывают Кубу и Ямайку от такого подхода. Чего бы ни стоили испанские карты начала XVI века (возможно, не очень много), но по ним можно предположить, что картографическая традиция отождествляет остров, на котором впервые высадился Колумб, с тем, что сегодня называется Сан-Сальвадор (бывший остров Уотлинг)[228].

Две вещи особенно поразили Колумба, когда тот высадился на берег, чтобы осмотреть остров при утреннем свете. Остров показался ему приятным местом, с обилием воды и фруктовых деревьев. Разумеется, он смотрел на него хозяйским и даже почти отеческим взглядом. Но прежде чем сказать что-либо о природе острова (если можно доверять пересказу Лас Касаса), Колумб описал, как европейцы впервые увидели местных жителей, которых он назвал «голыми людьми». Это было не просто описание, а классификация. Читатель конца XV века сразу понял бы, что Колумб увидел так называемых «естественных людей», а не граждан организованного общества, обладающих законными политическими учреждениями. Установление этого факта, таким образом, подготовило почву для следующего шага – ритуала присвоения суверенитета над данными землями кастильским монархам, осуществленного писцом посредством записи акта о владении под развевающимся королевским знаменем. Одежда служила тем отличительным знаком, по которому судили об уровне цивилизации людей в средневековом латинском христианском мире. На ранних этапах истории Нового Света испанские правители были просто одержимы идеей убедить коренных жителей носить европейскую одежду, – точно так же, как испанцам у себя на родине стоило больших трудов и затрат убедить покоренных мавров «одеваться по-христиански», – они были серьезно обеспокоены наготой местного населения Канарских островов. На более глубоком уровне, с точки зрения двух великих традиций мышления, наследниками которых являлись Колумб и его современники, – классической Античности и средневекового христианства, – социальная нагота может дать основание для любого из двух выводов. Во-первых, она может свидетельствовать о некой природной простоте, которую воспевали античные поэты, а гуманисты ассоциировали с золотым веком. Во-вторых, это могло