Император Николай II и его семья - Пьер Жильяр

Но борьба велась главным образом против Государыни. На ее счет распространялись самые ужасные инсинуации, которые стали встречать доверие даже в кругах, до тех пор с презрением отвергавших их. Присутствие Распутина при Дворе, как я предвидел, приносило все больший и больший ущерб престижу Их Величеств и давало повод к самым недоброжелательным толкам.

Не ограничиваясь нападками на частную жизнь Императрицы, ее открыто обвиняли в германофильстве и давали понять, что ее симпатии к Германии могут стать опасностью для страны. Слова «измена» еще не было на устах, но полные недоговоренности намеки показывали, что подозрение укоренилось во многих умах. Это было, как я знал, результатом немецкой пропаганды и интриг.[46]

Я уже выше объяснил, что берлинское правительство еще осенью 1915 года отдало себе отчет в том, что никогда не покончит с Россиею, пока она будет сплочена вокруг своего Царя, и что с этой минуты оно задалось одной лишь мыслью — вызвать революцию, которая привела бы к свержению Николая II. Ввиду того, что задеть самого Царя оказалось затруднительным, немцы направили свои усилия против Царицы и под рукой очень ловко повели клеветническую кампанию, которая не замедлила принести свои плоды. Они не останавливались ни перед какими поклепами. Они воспользовались старым, классическим приемом, не раз испытанным в истории Европы и заключающимся в том, чтобы поразить монарха в лице его супруги. На самом деле, всегда легче повредить репутации женщины, особенно, когда она иностранка! Понимая, какую выгоду можно извлечь из того обстоятельства, что Императрица была германской принцессой, они старались очень ловкими провокациями создать ей репутацию изменницы России. Это был лучший способ скомпрометировать ее в глазах народа. Это обвинение было благоприятно встречено некоторыми русскими кругами и сделалось опасным оружием против династии.

Государыня знала о кампании, которая велась против нее, и страдала от этого, как от глубокой несправедливости, ибо она приняла свое новое отечество так же, как и новую религию, со всем порывом своего сердца; она была русская по чувствам, так же как православная — по убеждению.[47]

Мое пребывание в тылу дало мне также возможность удостовериться в том, до какой степени страна страдала от войны. Усталость и лишения вызвали общее недовольство. Вследствие возрастающей убыли подвижного состава, топливо, недостаток которого жестоко давал себя чувствовать зимой, продолжало стоить неимоверно дорого; то же было и с продовольствием. Дороговизна жизни возрастала в тревожных размерах.

Я вернулся 11 августа в Ставку, весьма озабоченный всем слышанным и виденным. Я был счастлив вновь найти в Могилеве совершенно другое настроение, чем в Петрограде, а также получить возможность снова окунуться в ту среду, которая так стойко сопротивлялась пораженческому духу тыла. Тем не менее, хотя это было сначала и незаметно, здесь также были несколько озабочены политическим положением.

Алексей Николаевич выказал мне по моем возвращении большую привязанность (он регулярно писал мне во время моего отсутствия), а Государь принял меня с чрезвычайною благосклонностью. Таким образом я мог только поздравить себя с тем, что на некоторое время, хотя мне это и было тяжело, удалился от своего воспитанника. Я опять с новой энергией принялся за выполнение своей задачи. Мой английский сотоварищ мистер Гиббс присоединился тем временем к нам, и так как г. Петров также оставался с нами, уроки Алексея Николаевича могли возобновиться почти правильно.

На фронте, в районе севера и центра, бои мало-помалу прекратились; они продолжались лишь в Галиции, где русские по-прежнему оттесняли австрийскую армию. Поражение последней давно превратилось бы в беспорядочное бегство, если бы австрийцев не поддерживали многочисленные германские полки. Однако опыт кампании 1916 года доказал русскому командованию, что ему не удастся сломить сопротивления неприятеля и одержать окончательной победы, пока будет продолжаться такой недостаток в артиллерии. Этот недочет по сравнению с немцами мешал русским использовать до конца успехи, которые мужество войск и их численное превосходство позволяли им одерживать в начале всякого наступления. Приходилось мириться с этим в ожидании прибытия к месту действий боевых материалов, обещанных союзниками и задержанных трудностями перевозки. Поражение австрийцев оказало глубокое воздействие на Румынию. Последняя все более склонялась на сторону держав Согласия, но не решалась еще вмешаться в общую борьбу. Чтобы вывести ее из нерешительности, потребовалось сильное давление со стороны русского посланника в Букаресте.[48] 27 августа она, наконец, объявила войну Австро-Венгрии. Положение Румынии было чрезвычайно трудно; она была предоставлена своим силам на крайнем левом фланге огромного русского фронта, от которого ее отделяли Карпаты. Ей угрожала с севера и запада возможность австро-германского наступления, а с тыла на нее могли напасть болгары. Так оно и произошло. Первые числа октября были отмечены началом поражения, которому было суждено закончиться почти полным занятием Румынии.

Как только эта опасность выяснилась, русское командование попыталось прийти на помощь румынской армии, но расстояния были огромны, а средства сообщения крайне недостаточны. Кроме того Россия была не в состоянии снять значительное количество людей с фронта, так как в случае необходимости она не имела бы возможности вовремя вернуть войска, посланные в Румынию. Однако, по настоянию Государя, туда направлены были все силы, которыми можно было располагать. Могли ли, однако, эти войска прийти своевременно, чтобы спасти Букарест?

Мы вернулись в Царское Село 1 ноября. Впечатление, произведенное поражением Румынии, было значительно и ответственность возлагали на министра иностранных дел Штюрмера, который в начале года заменил Горемыкина на посту председателя Совета министров. Его назначение было плохо встречено, и он только и делал, что ошибку за ошибкой. Из-за его интриг должен был уйти Сазонов, оказавший такие крупные услуги в качестве министра иностранных дел. Штюрмер поторопился его заменить, сохраняя пост председателя Совета министров. Не только его действия, но и самое его имя делали его ненавистным. Про него говорили, что он удерживается у власти лишь благодаря влиянию Распутина. Доходили до того, что его обвиняли в симпатии к немцам и подозревали в склонности к сепаратному миру с Германией.[49] Николай II подрывал свое положение, сохраняя у власти министра, ставшего всем подозрительным. Надеялись, что Царь поймет, наконец, что его снова обманывают, но боялись, что он это заметит слишком поздно, когда зло будет уже непоправимое.[50]