Мемуары посланника - Карлис Озолс

Д.Т. Флоринский и А.Б. Сабанин

На Виндавском вокзале Москвы нас встретили представители Комиссариата иностранных дел. К моему великому удивлению, среди них был и Д.Т. Флоринский. Удивило это меня потому, что Флоринского я знал как русского вице-консула в Нью-Йорке. Это было совсем недавно. Тогда он был мне известен как типичный и привилегированный царский чиновник. Всегда щегольски одетый, с моноклем, верх аккуратности, весьма предупредительный, особенно к лицам, стоящим выше его. Таким был и остался Флоринский. Изысканный спорт, верховая езда, поскольку она придавала известный лоск, столь необходимый подобному типу людей. Прекрасные, мягкие, вкрадчивые манеры дополняли образ тщательно вышколенного дипломатического чиновника. Он ездил верхом в нью-йоркском Центральном парке, всегда сопровождая какую-нибудь интересную даму. Любил и покутить. Тогда его политическая физиономия определялась ненавистью к большевикам, расстрелявшим его отца, известного русского профессора Флоринского. И вдруг этот человек у большевиков! Здороваясь с ним, я невольно воскликнул:

– Вы-то какими судьбами здесь?

– Потом расскажу.

Вскоре он пригласил меня к себе и поведал о своих делах.

– Когда в Нью-Йорке все кончилось, надо было искать работу. Сначала я направился к Деникину, но, убедившись, что там безнадежно, приехал в Швецию. Но и тут все было шатко, и ничего не обещало в будущем. Как везде, где были русские эмигранты, здесь безрассудно тратились оставшиеся деньги, распродавались драгоценности, а кажущийся внешний патриотизм выражался лишь в пении гимна «Боже, царя храни». Я понял, в Швеции тоже нет спасения и надежд, и поехал в Копенгаген. Все деньги были уже истрачены, оставалась только драгоценная булавка к галстуку. Продал я и эту последнюю вещь, с удовольствием проел деньги и, что называется, сел. Но вдруг в Копенгаген приехал Литвинов. Я отправился к нему, искренне все рассказал и просил принять меня на службу. Таким образом очутился здесь.

В Москве он женился, успел развестись и познакомил меня со своей бывшей женой. Тогда разводы совершались весьма быстро.

Как шеф протокола, Флоринский для большевиков был просто находкой. В Комиссариате иностранных дел его ценили, он блестяще справлялся в продолжение многих лет со своими многосторонними и далеко не легкими обязанностями, но кончил тем, чем теперь завершаются многие карьеры. Флоринского сослали в Сибирь, и сейчас он в ссылке. Мне приходилось слышать, ему ставили в вину то, что он мало стал обращать внимания на женщин, и это обстоятельство повредило, несмотря на то что большевики им были очень довольны как спецом.

Действительно, Флоринский был первым шефом протокола, который решился проводить в Наркоминделе европейские порядки. По своим прямым обязанностям он должен был встречать приезжающих в Советскую Россию «знатных иностранцев», ухаживать за ними, развлекать, снабжать билетами в театры, выдавать разрешения на присутствие на тех или иных собраниях большевиков, словом, быть всегда гостеприимным хозяином. И я в ложе Флоринского познакомился на одном балетном спектакле с женой популярного американского писателя-журналиста Джона Рида, миссис Брайант, которая тогда жила в Москве. Судя по беседам с ней, можно было подумать, что она в восторге от многого и порядки Советской России ей очень нравятся. Однако через полгода, когда она проездом была в Риге и навестила меня, от прежних восторгов не осталось и следа. С большой горечью она рассказывала об умершем муже Риде, как о неисправимом идеалисте, слепо поверившем в коммунизм, доверчивость его и погубила. Ей было особенно горько сознавать, что любимый человек так наивно попался, искренне поверил в идеализм большевиков. На память она подарила мне свою фотографию. Больше я ее уже никогда не видел, если не ошибаюсь, она потом вышла замуж за американского посла У. Буллитта, если это так, их союз оказался недолгим. Несколько лет назад я прочел в газетах о том, что она умерла в Париже в большой нужде. Мне стало ее жаль. Разочароваться в жизни – значит потерять ее. Она разочаровалась. Косвенно в этом были виноваты и большевики.

Но я уклонился от темы.

Моя работа состояла главным образом в председательствовании смешанной русско-латвийской комиссии по реэвакуации. Было много спорных вопросов. Разбираться в них Советская Россия поручила, со своей стороны, экономически-правовому отделу при Комиссариате иностранных дел, поневоле мне приходилось часто встречаться с А. Сабаниным, начальником этого отдела, и его помощниками Дашкевичем и Колчановским. Все они были людьми старой дипломатической школы, питомцами Императорского лицея и раньше служили в Министерстве иностранных дел. Несмотря на это, пользовались совершенным доверием большевиков. Сабанин рассказывал, как ему в 1917 году было поручено отвезти в Лондон исключительно важную, секретную переписку. Эти три лицеиста работали у большевиков действительно не за страх, а за совесть. Они отлично понимали, что каждое неосторожное слово может погубить, и потому были чрезвычайно скрытны в разговорах.

Они были способными чиновниками, знатоками международного права, и не раз на совместных смешанных заседаниях я видел и чувствовал, как спорные дела решаются в пользу Советской России только благодаря опытности этих бывших лицеистов, их превосходству над моими юрисконсультами. Если кто-нибудь из них даже ошибался или с умыслом говорил нечто несуразное, все равно они все как один доказывали правильность и неоспоримость точки зрения своего коллеги. Это еще раз подтверждало мое давнее и проверенное убеждение, изложенное в моей докладной записке для американского Государственного секретаря Колби. В своих наблюдениях во время первой поездки я не допустил особых погрешностей. Да, у большевиков было все организовано хитро, везде определенный план, система, а это самое главное. И Сабанин, и Лашкевич выполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно и удачно. Несколько позже они попали в немилость.

Я назначил своего представителя в Петроград. Уладив все необходимое в Москве, приехал туда, чтобы проверить на месте его работу. Я жил там с семьей в начале войны, там находилась моя постоянная квартира, хотелось поехать туда еще и потому, чтобы убедиться в пропаже, полном исчезновении нашего добра, мебели, обстановки, утвари, всех вещей.

Сейчас я скажу то, что может вызвать у моего читателя улыбку. В Петрограде я хотел найти моего слона.

Когда-то я выиграл его в лотерею Александрийского театра и назвал его «Мое счастье». А выиграл так. В антракте публика забавлялась стрельбой в круглый вращающийся диск, разделенный на сто частей. Каждая имела свой номер. Номера чередовались, красный, белый, красный, белый, от одного до ста. Кто попадал в красный сектор диска, получал соответствующий выигрыш, кто попадал в белый, не получал ничего. Тогда я приехал в Петроград молодым инженером после Политехникума. Хотел получить место или службу, был в хорошем настроении, шутя, начал стрелять. Делаю первый выстрел и попадаю в красный номер. Второй – снова в красный. После третьего, столь же счастливого, около меня стала собираться публика. Наконец, стреляю четвертый раз и попадаю в заманчивый номер 1. Он давал право выбрать по вкусу любую вещь. Несколько секунд недоумения: что же выбрать? Но стоявшая рядом со мной дама вдруг закричала: «Ну конечно, слона, конечно, слона!» Я послушался. Иногда приходится верить приметам. Очень скоро я был принят на службу инженером в Министерство путей сообщения. Слона стали считать моим талисманом, и когда мне в чем-нибудь не везло, что бывает со всяким, я вопросительно смотрел на моего слона, как бы спрашивая: «В чем дело?» И мне казалось иногда, что он сконфужен.