Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

А бабка мелко тряслась, и гладила высохшей рукой драп мертвого пальто, и молилась, и не вытирала мелких жемчужных, живых, как рыбки, слезок.

Маньку привезли в детский дом. Она потом узнала, что этот дом так зовут — Детский; а сперва ей показалось — это тюрьма, даже решетки на окошках. В огромном зале стоял длинный стол, накрытый старой серой скатертью; на стол угрюмые толстые тетки швыряли тарелки с супом, со вторым, да так ловко швыряли, что тарелки не разбивались.

Дети ловили тарелки. Это был злой здешний цирк. Кому— то не доставалось фаянсовой тарелки, а бросали железную миску. «Вкусная кашка, еще!» — кричал маленький, меньше Маньки, мальчик с заячьей губой. Манька сидела молча, не ела. Ложка лежала рядом с тарелкой, а она не ела.

«У, вилкой проткну! Лопай!» — хотела пошутить раздатчица. Взяла вилку и ткнула Маньке в лицо. Манька неудачно дернулась и напоролась щекой на зубья вилки. Врач зашивал рану в травмпункте, ругался так, что Манька краснела: она много ругани слыхала, а такой еще не знала.

В детдоме Манька пробовала сочинять стихи. Однажды сидела на кровати и повторяла про себя: «Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной… На мерзлоте желез ной… на мерзлоте железной…» Дальше первой строчки дело не пошло. А жаль. Она хотела, чтобы на ее стихи написали песню. И громко распевала бы в телевизоре красивая знаменитая певица с рыжей, как у льва, дикой гривой.

Потихоньку она научилась ловить презрительно прыгающие по столу миски; и есть научилась невкусную еду — водянистый гороховый суп, тухлые котлетки с мышиным рисом. Она учила детей нехорошим словам. Хохотала громче всех, и воспитательши ее невзлюбили.

Однажды ее заволок в детдомовскую кладовку ушастый наглый парень, года на три он был старше Маньки. Рот ей заткнул носовым платком. Манька извивалась, как червяк, а парень ломал ей руки и кряхтел: «Ты! Не ори! Хуже будет». Хуже того, что было, Манька не испытывала никогда.

Она долго плакала ночью на своей кроватке с панцирной сеткой в огромной казенной спальне, засунув голову под подушку, и все повторяла: «Я тебя убью, гад… Я тебя убью…» Это тоже были слова песни, и у нее тоже не было продолжения, хоть тресни.

Никого не убила Манька. Никого не искалечила. Она сама приводила в кладовку мальчишек, сама стаскивала с них портки. Когда разврат обнаружился, детдомовские тетки встали на дыбы. «Изъять! Изолировать!» В больницу Маньку не взяли — признали психически здоровой. Гинеколог осмотрел внимательно. Манька лежала, растопырив тощие ножонки, как дохлый кузнечик, в серебряном жутком кресле, и думала отчаянно: захочу, и этого, доктора гребаного, тоже в кладовку затащу.

Когда ей исполнилось четырнадцать лет, а она сама никогда не знала, лет ей сколько, она убежала из детского дома. Перед Новым годом было дело. Снегу навалило — город смиренно лежал в белой могиле. Выбежала на крыльцо, вздернула руку: остановилась машина, бедная и обсиженная птичками, не иномарка. Манька весело хлопнула дверцей. «Вези куда хошь! Твоя! Только мани-мани дай потом, да?» Мужик за рулем облизнул губы. Поглядел на вывеску: «ИРКУТСКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ № 3». Чо, драпанула, мокро— щелка, подмигнул нахально. А то, выпятила Манька тощую груденку. Мы такие!

«Ну давай… попытаем щастья… Жена к теще за черемшой уехала…»

Пока ехали к мужику на квартиру — пела частушки, высовывая голую голову из окрытого окна машинешки:

Моей милке из лесуЯ подарочек несу!А и чо я ей несу?Два яйца и колбасу!

Мужик крутил руль, кусал губы, ржал как конь, покрывался холодным потом: малолетка, срок впаяют! А губки пухленькие. И, может, еще целочка. А корчит из себя опытную. Маленькая… голенькая… у-у-у-ух…

А Манька шпарила дальше — уйму частушек она знала, еще от бабки, да от подружек детдомовских, да от воспитательш, когда те надерутся на кухне самогону, отплясывают и голосят так, что крыша надвое раскалывается:

В магазинах пустота —Эх, селедочка не та!Яйца видим только в бане —С Новым годом, иркутяне!

«Ну ты, малявка! Осторожней… на поворотах!..» — играл глазами мужик, катал под кожей желваки. Манька навалилась на него грудью, пыталась выхватить руль. «Дай поводить… ты, не жмоться!.. я тоже умею… я хочу!..»

Машинешка врезалась в фонарный столб. Мужика вытащили еле-еле — так завязли руки-ноги в железной каше. Маньке не досталось ни царапины. Она сняла с мужика теплую куртку, шапку, всунула ноги в его теплые ботинки, выбралась из машины еще до того, как к ней, вопя, свистя и махая руками, полетели мохнатые зимние бабочки-люди. В этом одеянии она, загребая снег ногами, добралась до железнодорожного вокзала — да так и осела тут, стала тут жить.

Ее сначала гоняли. Потом к ней привыкли. Потом ее били. Потом над ней смеялись. Потом без нее скучно стало: где наша Манька, хулиганка-завлеканька?! Потом перестали замечать.

Потом смотрели сквозь нее, как сквозь тусклую, грязную линзу старых очков.

И что? О чем Манька думала, засыпая на вокзальной лавке? О том, что жизнь идет и пройдет? Так у всех пройдет. О том, что завтра надо жрать, а добычи сегодня не пойма— лось на бабский крючок? Ничего, поголодает, а рыбка завтра сама приплывет.

Она не думала ни о чем. Ни о чем… ни о чем…

Губы ее шевелились во сне. Ей снился странный сон. Будто бы она — не она, а такой отпадный мужичонка, старикашка, в зипуне диком, волосенки торчат, губешки трясутся, а бредит, что он, мол, не старик, а какой-то, ко псам, Исса— Писса! И она, верней сказать, он, до того умом тронутый — всех любит, всех жалеет! Всех готов обнять, расцеловать.

«Сон, прекращай сниться, — шептала себе Манька, — куда ты летишь-то на всех парах, сон?»

И отчего-то во сне уже не одна Манька была, а две: две ее половинки, верх и низ, голова отдельно, а ноги отдельно. «Мухи отдельно, котлеты отдельно», — пробормотали бледные губы, умирая, и все веснушки на носу побелели от ужаса, от того, что ничего не вернуть.

Но странно! Манька вылетела из двух своих залитых кровью половинок, лежащих на рельсах, на путях — и вдали, в черном ничто, уже грохотал поезд ее смерти, — и быстренько, ловко влетела в тело этого безумного, глупого дядьки в старой волчьей шапке, этого Иссы, да небось Ванька он или Васька какой-нибудь, не иначе.

Влетела — и вросла. И кровью по его крови потекла.

И до того это было странно и прекрасно, что она перестала ощущать на губах едкую горечь смерти.

«Смерти нет, — говорил тот, кто стал ею, этот непонятный Исса, — нет смерти, Манька, я тебе точно говорю. Я тебе обещаю. Да ты и сама видишь! Сама. Сама».

И, оглядываясь вокруг, Манька говорила радостно: эх ты, какой счастливый сон!

И, сладко вдыхая бензинный воздух, стонал Исса во сне: «Нет смерти, девочка, слышишь, нет. Тебя все обманывали. Тебя обманули. Нет и никогда не будет».

ДНЕВНИК ИССЫ. ХРАМ И ТИГР

полностью сохранившийся пергамент

Пересекли Страну Пяти Рек и Раджпутану и достигли града Удджайн, где жили джайны, поклонники бога Джайны.

Дома прятались в зелени, как жемчужины в темных женских косах.

Дома маленькие, и надо низко нагибаться, чтобы пройти в дверь и принять участие в трапезе хозяев или в мирной беседе; а храмы в честь Джайны — огромные, и голову приходилось задирать, чтобы рассмотреть купол храма сего.

Богато украшены храмы скульптурами людей, богов и зверей, изваяниями птиц и громадных бабочек. Размах крыльев бабочки сравним с разлетом человеческих рук.

Однажды встал и раскинул руки, выбросил вон из тела, и так стоял, как живой крест.

И смеялись мои купцы: ну, что так стоишь, отрок! В такой позе только разбойников предают позорной, нечестивой казни в Римской империи!

Хвала и слава Богу моему, Отцу моему и всех живых и живущих, в земле Бхарат мы еще не видели, как люди казнят людей.

Думали так: может, это и есть Земля Мира, и еще дальше пройдем — и не увидим войн, и забудем про них?

На главной площади Удджайна обступили меня и друзей моих верующие в бога Джайну.

И спросил их: В чем тайна и святость бога вашего, что так истово молитесь ему?

Ответили: Тайна ученья нашего — в том, что, живя на земле, ты за всю свою жизнь не наносишь вреда никому! Ни единому живому существу не причинишь ты боли и ужаса, и никогда не убьешь никого!

Так заповедал великий Махавира, прежде воин и кшатрий; немало убил он людей и зверей, но раскаялся в смертях, им содеянных, и Джайна принял покаянье его!

Все знать, надо всем владычествовать и пребыть вечно блаженным — вот три ступени, что ведут к полному и всецелому счастью!

И спросил так: Как достигнуть такого счастья?

И ответили: Чтобы стать Джиной, Вечно Живым, надо стать Тиртханкарой. Чтобы стать Тиртханкарой, надо отказаться от соблазнов Сансары. Чтобы отказаться от соблазнов Сансары, надо иметь смелость и силу. Чтобы иметь смелость и силу, надо сначала родить в сердце любовь!