Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Песок здесь (был) тоже странного цвета — не желтый, как в Галилее у моря Геннисаретского: розовый, белый и черный, как небо, усыпанное тысячью звезд: (лежал) яркими полосами, и (казалось, это) небо сбросило на берег Океана одежды свои.

Девушки постепенно обнажались, и дыханье (мое сделалось) горячим и хриплым.

…впервые так (близко) видел женскую наготу. Живот мой (словно перехватили) грубой толстой веревкой. Затягивали веревку крепко.

Легкие, (ловя воздух), расширялись. Чувствовал себя цветком, раскрывающим жадные (лепестки).

Девушки не стеснялись ни воды, ни неба. Босыми ступнями они медленно, осторожно (подходили) к воде, и жаркий ветер смело (обнимал) их смуглые тела.

Коричневые. Желтые. Розово-белые.

…руки и ноги иных черны от загара, а живот, грудь и ягодицы сияют тайной белизной.

…и жемчуг, я знал это теперь, (переливается светом) их ключиц и животов, их колен и круглых бедер!

Ноздри (мои раздувались): мне казалось, я слышал их запах — запах распаренных под широкими шелковыми (складками сари) юных смуглых тел. Запах ландыша и лаванды. Запах розы и тюльпана. Запах пота под мышками; запах ароматов (и притираний); запах розовой раковины — там, под шелковыми струями черной и русой, нежной травы внизу живота.

…чувствовал: схожу с ума, (и сойду) сейчас.

Розовый Тюрбан глядел на девушек. Длинные Космы глядел на девушек.

А Черная Борода медленно (повернул голову) и поглядел на меня.

Он смерил меня понимающим (взглядом), и я вернул ему взгляд.

У путников так давно не было женщин. (Все они были) еще молодые, если не считать умершего в пути и погребенного близ дороги Старого Инжира.

И девушки эти возрастом были как оставленные на родине (дочери их). Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет (было им). Понимал: они ровесницы мне.

…глядел на меня Черная Борода, и я глядел на него. Край моего гиматия, пропыленного в пути до малой нитки (в шитье), поднимал ветер древней любви.

…жизнь поднималась, восставала над землей.

Земля взяла в нутро свое сонмы живых и живущих; и меня так же возьмет когда-то.

Но сейчас я (стою на земле, и желание жить) рвет на мне путы одежды моей.

…глазами сказал мне Черная Борода: Не взять ли нам (девушек этих), как добычу свою?

…глазами ответил ему: Нет! Чужая юность священна. Женское целомудрие — наш с тобою праздник, и насладись (им издали).

Не все то, что берешь (и присваиваешь, становится) твоим. Не все ягоды, что ты отрываешь от виноградной кисти, донесешь ты до рта.

…не всякий ломоть хлеба, отнятый в бесчестной (драке), пойдет в усладу желудку твоему. Лишь в любви душа отдается (душе).

Тело, соединенное с телом, не значит ничего; разомкнутся объятья, и отпадут (два тела) друг от друга, и проклянут друг друга, (ибо, если нет) согласия души, то нет и любви, и если нет любви — нет и жизни.

Ты хочешь насладиться жизнью? Берегись! Неверный шаг — и смерть насладится тобой!

…глядел на него, и так говорили мои глаза.

И Черная Борода читал мои глаза, как Священную Книгу.

А обнаженные девушки (уже входили) в волны Океана, смеясь и радуясь, и иные визжали и прыгали, омываемые (волнами), а иные хватались (за руки) и двигались в волнах, танцуя!

…они в соленой воде танцевали Священный Танец!

…глядел на мокрые груди их. Глядел на влажные, блестящие животы их.

Глядел на огонь и радость широко открытых (глаз их), (и их радость) передавалась мне, перелетала, как птица, (от них — ко мне).

…и видел: одна девушка плашмя упала животом на воду, и забила руками, и забила (ногами), и поплыла!

Она плыла, как огромная (рыба), переворачивалась в воде, и волна лизала ее щеки и плечи, и девушка (ловила соль?) губами, и Океан обнимал ее.

…плыла, и плыл незримо (рядом с ней)!

Шептал неслышно: О милая, буду с тобой. Когда-нибудь (буду с тобой)! Не сейчас! Не сегодня!

Многие земли пройду. С врагами сражусь. Сполна испытаю земное горе.

Увижу тебя! Радость моя! Счастье! Плыви! Далек, и не (видишь) меня! Но вижу тебя! Благословляю тебя! (Люблю) тебя!

…опустился на колени на мокрый песок. Первая любовь поборола (меня).

…упал на бок, прижав колени (к животу); так младенец спит (в утробе матери), еще не выйдя из тьмы на свет.

Солнце (заливало меня) белым дамасским вином. Был пьян, и смеялся, и плакал.

Черная (Борода), шагнув ближе, стоял (надо мною) и глядел на меня, лежащего на песке.

…девушки плескались и хохотали.

…огромные волны накатывали из бездны и катали девушек, как черный и белый жемчуг, в своих теплых (ладонях), и доверяли (девушки себя) воде, и выплескивал Океан их на берег жизни, заново рождая.

Выходили на берег, голые и смеющиеся. Взмахивали яркими шелками. Одевались, переговариваясь на (незнакомом нам) языке, но я все (понимал).

…лежа на песке, видел: под Солнцем блеснула на груди смуглой и чернокосой девушки золотая цепочка; услышал, как крикнула подруга ей громко: «Радха!»

Обернулась (она). И понял я: (так имя ей).

Повторил губами, солеными от брызг: Радха, Радха.

…песок скрипел (на зубах), черный и розовый, крупный песок.

Солнце палило.

Это (была) земля, (называемая) Палитана.

…позже узнали имя ее.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. СОН О МАНЬКЕ

Он читал где-то, давно, а может, и слышал, так говорили: сон человеческий длится минуту, ну полминуты. А ты столько всего во сне видишь и слышишь, что во всю жизнь тебе не пережить.

Как так может быть? Исса не понимал. Трясясь в прокуренной кабине, откинувшись на обтянутое изодранным дерматином сиденье, он сладко спал, крепко, и рот его был приоткрыт — одновременно ртом и носом он втягивал душноту кабины, и запах дешевых сигарет от куртки шофера, и дух бензина, пьянящий не хуже водки, и еле слышный аромат сандала — может, официантша, буряточка из придорожной забегаловки, дохнула в кабину сказкой дальних гор, поцеловала молчаньем на прощанье.

Сон Иссы был прекрасен и странен.

Исса во сне был никакой не Исса, а маленькая девочка Мария. У девочки были отец и мать, он, вернее она, видела их ясно, очень близко — и отца с ручищами-крючьями, с безобразным, изрытым до костей дырками и ямками лицом: он работал в шахте, и взорвался метан, и он чудом не погиб, да сильно покалечился, — хлопая себя ладонями по уродливым щекам, хрипел: «Шахтерской оспой переболел!» — и мать, с вечной бутылкой в руке, вечно качающуюся взад-вперед, как старый красный медный маятник на бабкиных часах.

Да, ведь и бабка тоже у девочки была; это бабка первая назвала ее Манькой, да так и пошло: Манька-Манька, в жопу глянь-ка! И дразнили, и кочевряжились, и в бок локтями толкали, а имя так и не отлепили, не отодрали. Намертво приклеилось.

Бабка выпивала тайком стопочку вместе с матерью. Сначала по одной. Потом по единой. Потом еще, эх, да еще! А потом не было никакого «потом», только сейчас.

В этом сейчас Маньку родные руки толкали нежной розовой мордочкой в разлитую по кухонному полу лужу: пей! Пей, говорят тебе, гадюка! Сейчас, вот только что, сию минуту, родные ноги, размахиваясь, носком модного сапога пинали ее под слабые, тощие ребрышки, и родной рот, что целовал ее час назад, натужно орал: я покажу! Я покажу тебе, сучка, где раки зимуют! Будешь, будешь! Будешь у меня еще водочку мою, родненькую, разливать!

«Это не я! Мама, не я!» — напрасно, бесполезно вопила Манька. Родные ноги катали ее по плохо крашенным доскам, лупили и топтали еще долго. Потом Манька переставала видеть, слышать и дышать, и наступало райское блаженство.

Это так бабка говорила, опрокидывая дрожащей лапкой рюмочку в глотку: райское блаженство. Манька думала — райское, это значит, какой-то Райки, а блаженство — какой— то Женьки. Очухивалась в ванне: бабка не мыла ее, а грубо стирала, как белье. Царапала, трясла, мылила, выливала на голову воду из алюминиевого таза. Летом в этом тазу мать варила варенье, а зимой отец парил ноги. Манька изумленно рассматривала свое тело, бедра, живот, локти: она вся была цветная! Как клоун!

«Ничо себе, девчонку расквасили, разукрасили, — скрипела бабка. — Не родители, а ублюдки. Давай спинку потру вехоткой! Вода, Маняшка, она все лечит! А потом напаришься — и выпить дам, а-а-а-а?!»

И подмигивала Маньке кошкиным, желтым глазом.

Манька орала от горячей воды. Синяки вспухали. Подхватив Маньку в полосатое махровое полотенце, бабка шла с ней в спальню, наливала рюмочку ей и себе, и над их мокрыми головами медленно, торжественно, медно и страшно били настенные часы фирмы «Павелъ Буре».

Когда Маньку в очередной раз мать избила до потери сознания, — пьяный отец дрых и храпел оглушительно, пьяная бабка тряслась на кровати, застланной двумя старыми драповыми пальто, и бормотала: «Да разыдутся… да разыдутся врази Яво!..» — в дверь заколошматили соседи, дверь выломали, ворвались, Маньку из-под ног обезумевшей мамашки выдернули, отца с кровати скатили на пол, как бочонок, и тер он спросонья изрытую взрывными оспинами рожу, — милицию вызвали, охали, орали, кудахтали, и Манька, очнувшись, успела увидеть, как мать и отца уводят, и она понимала — куда-то далеко, в снега, навек.