Сопроводитель - Дмитрий Красько

Мысленно потирая руки и предвкушая, как поведу беседу с ними, оглушенными случившейся неприятностью и безоружными, сам имея при этом на руках такого вот монстра с патронами «Магнум», способными даже трактор «Беларусь» сделать инвалидом, я нагнулся и подобрал пушку.

Но беседа не состоялась. Помешали два момента. Во-первых, нагибаясь, я увидел, как из кучи грязных тряпок выбирается неверно трясущаяся рука. Хохма была в том, что рука сжимала «Браунинг». А во-вторых, Пупсик, потерявший к этому моменту всяческое терпение, поступил с моим пододеяльником примерно так же, как Александр Македонский — с гордиевым узлом: он разорвал его. И я понял, что под этой тряпицей мне уже не спать.

Это было, впрочем, не единственное, что я понял. Одновременно у меня возникло непреодолимое желание сделать ноги. А то ведь пистолет и Пупсик на меня одного — это, знаете ли, многовато. Либо тот, либо другой до цели доберутся. И это будут последние воспоминания в моей жизни.

Поэтому я, изо всех сил отпихнув плечом еще не успевшего окончательно избавиться от спеленавшей его тряпки Пупсика, проскочил мимо и бросился к двери. Та оказалась незаперта, и я, вылетев на лестничную площадку, помчался вниз, вовсю нахваливая мумифицированного за то, что он оставил в моем кармане ключ от машины.

13

Вот ведь, да, как получилось?! Нет, ну вы скажите — ведь я же вас таки спрашиваю! Просто — судьба, у меня других слов для определения этой ситуации в лексиконе нету. Если уж не суждено мне отправиться в последнее великое плавание из собственной ванны, то я и не отправился. Сразу нашлось множество веских оснований для этого: то Игорька жажда наживы обуяла, то Пупсик ни с того, ни с сего в пододеяльнике запутался, то мумифицированный по лицу дружественно настроенной головой получил. А на самом деле, наверное, причина была совершенно в другом и всего одна: в моей книге жизни на этой самой странице в концовке было написано что-то иное. Интересно было бы почитать. Ну, да ладно, потом как-нибудь.

Я, не желая этого, нарушал правила дорожного движения через одно — нервы подводили. Как ни старался держать нормальную скорость, она почему-то постоянно и без спросу залезала выше положенного предела. Приходилось издеваться над собой и едва не через физическую боль приподнимать ногу, давящую на педаль газа. Трудно, а надо. Пару раз я проскочил перекрестки не на тот свет, и за моей спиной воздух густо заполнился матом водителей, под носом у которых я умудрился проскочить. Разок даже вырулил на дорогу с односторонним движением и прокатился по ней сотню метров, разглядывая удивленные лица идущих встречным курсом водил. Простите, коллеги. Говорю же — нервы.

Слава Богу, менты то ли ничего не замечали, то ли взяли на сегодня выходной — я их, во всяком случае, не видел, а они меня не останавливали. Может, и пытались, ну да говорю же — не видел. А поскольку следом еще никто не гнался с включенной мигалкой над головой, я решил, что все-таки мои шалости остались незамеченными.

Промчавшись в полупараноидальном виде без малого через треть города, я решил, что хватит, пора брать себя в руки. Троица, от которой бежал, если исходить из того, что я наблюдал в зеркале заднего обзора, за мной тоже не гналась, а потому ничто не мешало остановиться у обочины и спокойно обдумать дальнейшие действия.

Чем я и занялся. Трясущимися руками вынул из кармана сигарету, прикурил и первой же затяжкой едва не уничтожил ее полностью. Огромную дозу дыма пришлось выпускать ртом, носом и прочими отверстиями, которыми когда-то давно, по случаю, обзавелась голова. Я пригорюнился. Дело — швах, меня лишили последнего прибежища. Потому что любому, даже по пояс деревянному, ясно, что с этого момента у дверей моей квартиры будет сидеть засада. И, если я появлюсь там, второго шанса выбраться мне постараются не дать.

Более того, поскольку я стал на порядок опаснее, чем был до возвращения домой, то за мной начнут активно охотиться и в городе. Игорек с его зубами-клавишами создал себе массу проблем, расхваставшись. Впрочем, кто мог знать, что все обернется именно так? Когда я сидел в ванне, придавленный их суровыми взглядами, после тяжелой, но непродолжительной болезни скончалась даже надежда. А она, известное дело, последней умирает.

С той же информацией, которой одарил меня крепыш, я стал личностью без будущего. И кто их, спрашивается, просил? Я бы приехал домой, спокойно забрал из ящика свои три куска и постарался забыть об этих сутках, Леониде Сергеевиче и прочих безобразиях, свидетелем и участником которых стал. Им даже не нужно было меня убивать — я и так не стал бы трепать об этом языком направо и налево. Все равно не поверят. А лишать меня жизни только ради того, чтобы сохранить доверие Пипуса — это звучало и вовсе как-то наивно. Хотя… Может, крепыш в пипусах понимает больше меня?

Как бы там ни было, они решили сыграть наверняка, чем изрядно осложнили мою и без того несладкую жизнь. Я стал дичью, мишенью номер один для здоровой и неплохо организованной — в этом я убедился вчера утром — стаи товарищей. И, собственно, за что? Машину надо менять, потому что эти хуцпаны наверняка засекли ее номер, когда я приехал домой. А если и не засекли, то им ничто не мешает позвонить Пипусу и выяснить его.

Я резко выпрямился, словно у меня внутри, от горла до задницы, откуда ни возьмись появился лом. А что, собственно, мешает мне позвонить Пипусу? Ведь эти хуцпаны играли против него, так же, как и против меня, хотя и были одеты в цвета нашей команды. Но Пипус не знал об этом, а я знал. Значит, нужно просветить его относительно истинного положения вещей, чтобы потом, объединенными силами… И — того, а?

Мысль была далека от гениальной, к тому же не нова — я думал ее, еще подъезжая к дому. В смысле, позвонить. Но после того как мою голову встретило колено крепыша, мысль в панике ускакала прочь, ибо череп вдруг стал местом беспокойным и для нормального существования мало приспособленным. А теперь, когда угроза избиения миновала, получается, вернулась. Лучше места, стало быть, не нашла. Хм.

Впрочем, ладно. Ревновать мысли — занятие глупейшее и меня совершенно недостойное. Поэтому я снова влился в общий автомобильный поток и поехал искать телефон-автомат.

Таковой нашелся полукварталом дальше. Я трижды набирал по памяти номер пипусовского сотового, и два раза попадал не туда. Но тоже на сотовые. Их хозяева — люди занятые — обругали меня: один матом, другой идиотом и необработанной клизмой. Наверное, первый сидел в полном одиночестве, а второй был доктор. Уточнить я не успел — и тот, и другой сразу отключились. С третьей попытки я, наконец, сумел выйти на Пипуса.

— Да, — хрипло сказала трубка.

— Шолом, Соломон, — сказал я, идентифицировав его по голосу.

— Шолом, — неуверенно отозвался он. — Кто это со мной говорит? Кто, а?

— Мешковский.

— Мойша! — Пипус опять обрадовался так, как умел это делать только он один. — Шолом, Мойша! Я только недавно о тебе вспоминал! Ты не поверишь, но это было буквально две минуты назад. Две минуты, Мойша! Ты еще таки не стал богатым? Если стал, то поделись со своим старым другом, который постоянно о тебе вспоминает и который постоянно думает: где этот хороший человек Мойша Мешковский и во что он там опять вляпался?

— Спасибо, Соломон, от всего моего огромного сердца, — сказал я. — Я таки стал богатым, но поделиться не могу. Я стал богаче еще на один жизненный опыт. Тебе нужен чужой жизненный опыт?

— Зачем мне чужой, Мойша?! Я и так не знаю, куда этот хлам девать. Спроси у старого Соломона Крейцера, есть ли у него жизненного опыта, и я тебе отвечу: чтобы нет, так ведь да, и с каждым разом все больше! Если хочешь знать, Мойша, то клянусь тебе Давидом и Голиафом — даже не знаю, которым из них больше — я бы продавал его по сходной цене и давно уже стал миллионером в долларах США только через этот гешефт.

— Если бы его покупали, — согласился я. — Только этого, говорю тебе, никогда не будет, потому что людям не нужен чужой жизненный опыт, им дороже свои ошибки. Через это их голова наполняется ностальгическими воспоминаниями и они получают возможность погрустить за бутылочкой о годах, которые не вернуть.

— Мойша, — строго сказал Пипус. — Немедленно сознавайся, у кого ты спер эту мысль.

— Вот честно, нет, — возразил я. — Даже не думал. Она сама на язык пришла.

— Не может быть, — не поверил он. — Я ее уже где-то примеривал. Хотя, возможно, она из тех, что каждого рано или поздно посещают. Но в таком случае я поздравляю тебя, Мойша. Ты взрослеешь и становишься философом. А это не так плохо, как можно подумать, глядя со стороны. Это я тебе как старый еврей старому еврею говорю.

— Я не еврей, Соломон.

— Ха! И он будет мне рассказывать, кто есть еврей, а кто есть не еврей!

— Ладно, считай, как хочешь, — поспешил сказать я, пока он опять не начал размазывать сопли своих слов по стеклу моего мозга. — Ты мне вот что скажи, пока у меня солнечный удар не случился и я не упал на этой жаре в обморок. Я тороплюсь, Соломон. По какому поводу ты меня вспоминал?